"А я тебе кое-что привез!" – заторопился я, чтобы прогнать удушливое, преступное желание прямо здесь и сейчас поцеловать мою облаченную в легкое, неимоверно соблазнительное платье Магелону. Кстати, все ее платья обладали завораживающим свойством: в точности соответствуя ее размеру, они сидели на ней с подростковой маломерностью, как бы отказываясь признавать ее двадцатилетний возраст.
Я поспешно извлек тетрадь. Словно избавляясь от неловкости, Лина с радостным облегчением взяла ее, открыла наугад и, подставив скудному свету, принялась читать, слегка запинаясь о мой почерк:
Первый холод из тех, когда топят лозой,
И платанов озноб череды золотой,
И альков с черным ложем времен звонких шпаг,
Где случайные тени твоей…
Тут она споткнулась и замолчала, но глаз от тетради не оторвала. Дочитав до конца, своенравно глянула на меня и, бросив тетрадь на стол, сухо сказала:
"Спасибо. Обязательно посмотрю, на ночь глядя…"
Много позже, когда ранняя, пугливая пора наших отношений обрела сакральное значение, она вспоминала:
"Читаю: где случайные тени твоей… и вдруг вижу: наготы! Я прикусила язык, читаю про себя дальше, а там:
Озарял иногда красным блеском очаг,
Когда гнали колени меня, как хлысты,
Амазонка любви, так грустна, резва так;
И наш в бездну полет: вспоминаешь ли ты? *)
Это сейчас я понимаю, о чем идет речь, а тогда лишь почувствовала смутный подвох и на всякий случай покраснела. Ничего себе, думаю, подарочек! Даже оскорбилась слегка. Но когда осталась одна, схватила тетрадку и прочитала от начала до конца…"
"Пойдем вниз" – вдруг сказала Лина, и я с облегчением подчинился: находиться рядом с ней в греховном полумраке было выше моих сил. Поцеловать? Об этом я даже подумать не мог – так зашкаливал градус моего обожания.
На крыльце я, избавляясь от чердачного наваждения, вдохнул полной грудью. Гроза миновала. Еще перекатывались далекие громы, но солнце уже принялось наводить порядок. С природы словно сдернули серую сонную пелену, и она предстала передо мной живой, яркой и праздничной. Свободно дышала вспухшая, почерневшая земля. Прыгая с листа на лист, скапливались и повисали на резных контурах изумрудных глянцевых водостоков бриллиантовые кулоны. Утолившая жажду зелень освобождалась от лишней воды, роняя с листьев слез запас.
"Давай погуляем, – предложила Лина и, подумав, добавила: – Подожди, я спрошу у бабушки, может, ей в магазине что-то надо"
Она зашла в дом, а я стоял и вдыхал проперченный озоном воздух, и все мои чувства были пропитаны ожиданием немыслимого счастья. Лина, комкая в руках авоську, вышла из дома, и мы, не торопясь и обходя лужи, двинулись в направлении вокзала. Я наслаждался парной свежестью и собственным красноречием, Лина же не выходила за рамки вежливой сдержанности. Пообедав, мы посидели на крыльце, и я, подметив вялость ее настроения, понял, что пора закругляться. Прощаясь, она сказала:
"На выходные сюда приезжают родители, так что ты уж потерпи до понедельника, хорошо?"
"Да, да, конечно! Я просто умру на два дня, а в понедельник воскресну!"
"Глупый!" – улыбнулась она.
После того как мы поженились и вчерашние страхи стали для нас не более чем сонными сполохами, она рассказала, что случилось в те выходные. А было вот как.
В субботу приехала мать и от кого-то узнала (Лина даже знает, от кого, но бог им судья), что вокруг ее дочери крутится смазливый парень, и что дошло до того, что они вместе ходят на дальнее озеро. Это за три-то километра, да через лес! Кто знает, чем они там могут заняться! Вы уж, мамаша, за дочкой-то присматривайте от греха подальше…
Мать закатила дочери грандиозный скандал и потребовала, чтобы та прекратила со мной всякие отношения. Иначе, грозила моя будущая теща, она обратится в мой деканат и потребует, чтобы к обольстителю ее дочери приняли соответствующие меры – например, распределили бы на задворки империи, в самую Тмутаракань. Напрасно дед с бабушкой уверяли ее, что парень этот очень даже симпатичный, учтивый и вежливый молодой человек – она гремела, что это-то как раз и подозрительно, что это и есть признаки человека хитрого и корыстного. Ты знаешь, сказала она дочери, что у тебя есть Сергей (жених), и не надо позорить их с папой перед серьезными людьми. К слову сказать, сама она приехала в Москву из Костромы (тоже мне, принцесса!), была на три года младше мужа, и училась, как и он, в Плехановке. Забавное совпадение. Не институт, а брачное агентство, не семья, а экономическая мафия!
Напрасно Лина втолковывала матери о моих достоинствах: "Он и на пианино играет, и в баскетбол, и в стихах разбирается, и учится на пятерки! Не то, что твой Серега: только и умеет шмотками торговать, да водку с друзьями глушить!" Усмотрев в ее словах явные признаки моего влияния, мать испугалась той степени инфицированности, которую обнаружила ее дочь и постановила:
"Чтоб духу его больше здесь не было! Все! Разговор окончен!"
А вы говорите феодализм, как формация давно почил!
Разумеется, я ничего этого не знал и, подстрекаемый Линой, приперся к ней в понедельник, как ни в чем не бывало. И снова Лина-победительница:
"Между прочим, дед и бабушка были за меня. Так вот, мать кричит, а я про себя думаю: а вот фиг тебе! Хватит того, что ты меня…"
И тут она осеклась. Ах, знать бы мне тогда, отчего пропал звук – может, и не появилась бы на свет эта моя исповедь! Какое, к черту, эссе, какой трактат о любви?! Вы что, и в самом деле мне поверили? Исповедь это, мои добрые друзья, исповедь обманутого сердца! Вот исповедуюсь вам, а потом лягу и помру…
"…И я решила – буду с тобой встречаться всем назло!" – закончила Лина свою мысль. Похвальная решимость, если бы со временем мне не открылось, что в число всех входил и я сам.
В тот день случилось небывалое: мы отправились на озеро, и меня демонстративно, как я сейчас понимаю, взяли под руку. Я шел, не чуя под собой ног (какой там шел – плыл, чтобы избавить ее руку от монотонных потряхиваний!), и чувствовал на сгибе оголенного локтя нечто воздушное и неосязаемое. На озере обнаружилась женихова компания, которая встретила наше рукосплетение зловещим молчанием. Выбрав видное место на независимом от них расстоянии, Лина разделась и легла, едва не касаясь меня гладким локотком, после чего принялась громко и вызывающе дразнить компанию, обращаясь ко мне с доверительным и задушевным видом, облокачиваясь и надвигаясь на меня лицом до гулкосердечной близости, до гипнотической оторопи, до соблазнительных черточек на губах, до квантов возбуждения из пульсирующих зрачков. Смущенный чудесной переменой, я косился на ее точеные бедра и представлял, как однажды взберусь на них, как на Эверест моих желаний и брошусь оттуда вниз головой. Если бы меня заставили играть в ассоциации, я бы на вопрос "Линины бедра" ответил: "Плодородие". Я хотел, чтобы именно из них явился на свет мой ребенок.
Когда мы встали, чтобы идти купаться, она остановила меня, велела подставить спину и у всех на виду смахнула с нее приставшие к ней травинки. Дадим же ей договорить:
"Можно сказать, мое чувство к тебе родилось в борьбе с матерью. И вот иногда я думаю: а если моя любовь не настоящая? Может ли быть настоящей любовь, которая родилась из вредности, как ты думаешь?"
4
После этого я был у нее во вторник, и все – дед, бабушка и Лина были со мной добры, а Лина добрее всех. Нет, нет, до поцелуев дело не дошло, хотя, принимая во внимание скрытое от меня противостояние, самым эффектным ударом по позиции матери был бы поцелуй на виду всего пляжа. А в среду случилось вот что.
Обласканный ее крепнущим вниманием, я задержался у нее дольше обычного. Было около десяти вечера, когда я собрался уходить. Ссылаясь на поздний час, я уговорил Лину не провожать меня и с гимнами в сердце тронулся в путь. Тихой неширокой улицей, мимо покосившихся заборов и притихших садов с закатной позолотой на сосновых куполах, я уходил все дальше. Уже память кинулась анализировать прошедший день, и надежда занялась своим обычным делом – обманом, еще улыбка (точная копия ее прощальной улыбки) не сошла с моего лица, а впереди меня уже поджидали три молодца – жених и двое его подручных. Стояли поперек моего пути и сходить с него не собирались. Я сближался с ними, прикидывая, поздороваться или нет. Важнее, однако, было то, что поздороваться хотели они.
