Хален пришел поздно, убедившись, что все готово к завтрашнему сражению. Было не до любви — они лежали обнявшись в ожидании утра, и молчание говорило больше, чем любые слова… Он слишком утомился и скоро заснул. Евгения смотрела на его лицо, изрезанное морщинами, и во сне сохранившее суровость. Он состарился до срока, и каждый день добавлял седины… Когда-то она думала, что ее муж умрет в глубокой старости, в своей башне в Киаре, окруженный детьми и внуками, и губернаторы на своих плечах понесут его тело к реке. Теперь половина рассов была мертва, а вторая готовилась умереть. Но ей было все равно. Раз небо решило отказать им в своих милостях, пусть оно и решает, как быть дальше. На секунду ее сердце радостно подпрыгнуло — скоро она наконец узнает, что там, по ту сторону жизни! За себя она не боялась нисколько и даже вознесла небесам благодарную молитву за то, что они позволили ей пойти туда, не расставаясь с любимыми.

Настало теплое осеннее утро. Солнце в дымке едва-едва показалось из-за гор. Они умылись и позавтракали как обычно, и помогли друг другу застегнуть доспехи. Потом Хален ушел в город проверить готовность людей. Евгения сходила в конюшню, велела оседлать Ланселота и поговорила с ним… Вернулась, вложила меч в ножны, проверила, на месте ли ножи, потянула за ремень щита — надежен ли. Ни Пеликена, ни Эвры не было видно. Ей все казалось, что она что-то забыла, нужно что-то сделать, что-то кому-то сказать, — а что, не могла вспомнить. В зале было пусто — все были во дворе, и только ласточка все носилась меж деревянных стропил. Евгения поймала ее взглядом, позвала, и крохотное тельце упало ей в руки. Она вынесла птицу во двор и отпустила, вернулась обратно… Изо всех сил она всматривалась в себя, пытаясь отыскать путь, по которому пойдет скоро, но он упрямо ускользал. Вот она, казалось, ухватила, увидела, начала понимать…

Гулкие шаги раздались под высокими сводами. Вошел Хален. Она вздрогнула. Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выдать охвативших ее чувств. Она знала это еще вчера, но все же похолодела, впервые явственно увидев в эту минуту печать смерти на его челе.

За ним семенил незнакомый слуга; Хален щелкнул пальцами — тот протянул поднос, на котором стояли бокалы с вином.

— Выпьем. Быть может, сегодняшний день станет для нас с тобой последним.

— Выпьем за нас, мой царь. И пусть, если нам суждено погибнуть, наш враг уйдет в океан вместе с нами.

Вино было теплым и душистым. Глядя на мужа, Евгения прилагала все силы, чтобы скрыть свою печаль. Она не могла оторвать глаз от его лица, чувствуя, как внутри рождается холодная пустота отчаяния. Ее охватило глубокое сожаление — о себе, о Халене, об их любви. Не было страха смерти, не было ненависти к врагу. Лишь сожаление о былом счастье, которое в эту минуту уходило навсегда. В глазах Халена ей почудилось отражение собственных чувств. Она снова глотнула из кубка, и пустота отозвалась звоном в ушах. Пол вдруг ушел из-под ног, и она поняла, что падает, падает, а Хален продолжает сверху вниз смотреть на нее все с тем же сожалением и печалью. Она пыталась протянуть к нему руку, но глаза ей закрыло тьмой.

…Она очнулась от тряски. Кругом была темнота, в ушах звенело и гремело. Горло пересохло так сильно, что вместо слов вырвался лишь невнятный хрип. Рядом что-то шевельнулось. Ее голова лежала на коленях Эвры. Сильный шум издавали скрипучая карета и копыта везущих ее лошадей. Женский голос в темноте произнес:

— Выпей, госпожа.

Она почувствовала край чашки у губ и стала жадно пить. В затуманенном мозгу мелькнул обрывок мысли, что все это уже было с ней совсем недавно. Ее опять обманули — только когда чашка опустела, Евгения ощутила знакомый вкус, заставивший ее вновь потерять сознание.

Когда она опять пришла в себя, был вечер. Она села, оглядываясь. Шатер; полотняный купол трепещет под порывами ветра. Все еще хотелось пить, и голова гудела. Она не могла вспомнить, как здесь оказалась. Что-то шевельнулось справа, это сидящая на земле Эвра повернулась на ее движение. Увидев расстроенное лицо подруги, Евгения вспомнила темноту и тряску кареты. Она вскочила на ноги. Последние остатки сна выветрились, когда Эвра дала ей чистой воды. Евгения шагнула к выходу.

Золотые краски горного вечера ослепили ее. Со всех сторон были горы; узкая долина затерялась меж лесистыми склонами. До ночи еще несколько часов, но солнце должно было вот-вот скрыться за ближайшим пиком. Чувствовалось, что равнина с городами осталась очень далеко. Здесь были только крутые склоны, камни и лес, и едва приметная тропа вела с этой поляны, обрамленной деревьями, вверх, в горы. Евгения вышла из шатра и все вспомнила. И тут же поняла, что Халена больше нет. Об этом сказали ей запах ветра, цвет неба и птичье пение. Хален ушел из этого мира. Шатаясь, Евгения добралась до пенька в десяти шагах от шатра и без сил опустилась на него. Подбежал Пеликен. Его лицо было таким же виноватым, как у Эвры. Со всех сторон к ним подходили люди. Это были ее гвардейцы, и солдаты, и слуги из дафарской крепости, и какие-то горцы в своих высоких меховых шапках. Евгения подняла голову, взглянула на Пеликена. Он побелел от взгляда, прожегшего его насквозь. Оглянулся — все отошли прочь…

— Он так велел, моя госпожа. Он так велел. Мы не могли ослушаться.

— Как он мог это сделать? — спросила она. — За что?..

— Он так приказал, — повторил Пеликен. — Позвал нас с Эврой после того, как дал тебе вина со снотворным, и велел увезти тебя через северные ворота сюда, в горы. Мы взяли Ланселота, и своих коней, и слуг и ехали больше суток, а потом местные жители привели нас в эту долину. Здесь нас никто не найдет. Так он хотел.

Она надолго замолчала, закрыв лицо руками. Такое предательство казалось ей невозможным. Потом она спросила:

— Сколько прошло времени со дня сражения?

— Сражение было позавчера. Мы не знаем, чем оно закончилось, мы еще не получали известий. Может быть, — Пеликен смотрел на нее с мольбой, — может быть, царь жив!

Евгения покачала головой.

— Халена больше нет с нами. Он пал от руки Алекоса. Я вижу это сейчас так же ясно, как вижу тебя.

Она с каким-то садистским удовольствием наблюдала, как исчезают с лица ее телохранителя последние краски и он становится похож на тяжелобольного. Он уже несколько недель не брился, одежда его была в беспорядке, и одни лишь глаза лихорадочно горели на бледном лице.

— Как он мог? — повторила она. — Неужели он думал, что я смогу жить без него?..

Пеликен молчал, глядя в сторону. Евгения опять со стоном уронила голову на колени. Больше горя ее мучила злость на Халена. Они были — как одно, они сражались вместе и вместе должны были умереть. О чем он думал, когда решил таким подлым способом спасти ее? В нем была ее жизнь, и смерть рядом с ним она приняла бы как высшее благо, как же он мог столь жестоко ее предать? Быть может, он слишком любил ее и, собираясь на последний свой бой, думал не о царице, а о женщине, которую нужно защитить? Но что она будет делать теперь? Одна, без своего царя и без царства! Что ей делать тут, в горах, с горсткой людей, у которых больше нет родины? И как дожить без него до завтра?

Ее душили слезы. Какая-то самая древняя часть рассудка, та, в которой живут первобытные инстинкты, хотела завыть, закричать, как тысячи лет воют женщины над телами убитых мужей, оплакивая их прошлое и свое будущее. Но она не могла себе этого позволить и боролась, из последних сил боролась с рвущимся наружу криком. Пеликен то порывался подойти к ней, то останавливался. От его невнятных слов сочувствия ей стало совсем невмоготу. Она так сжала челюсти, что заломило уши, и мысли мешались: горе, отчаяние, ярость сплелись в клубок и душили ее. Она вспомнила, как призывала Алекоса и он не снизошел ответить ей — ей, царице иантийской, которой подчинялось на этой земле все, от крохотной птицы до благороднейших людей! Ничем она не оскорбила его, а он отнял дружбу, и любовь, и будущее, и заставил ее ненавидеть погибшего мужа. Нет, не Халена должна она ненавидеть — он до последней минуты исполнял свой долг царя, оберегая олуди для Ианты, — а незваного преступника, осмелившегося перейти ей дорогу!