– Это всё? Это в твоём стиле.
– Нет! И что значит в моем стиле?
– Просто продолжай, – смеётся Дилан.
– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?». Я думала о том, почему моя мать кричит «о, Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только продолжила с нарастающей интонацией. – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат? – ничего неловкого, скорее, жизненное.
Но наш с Диланом смех неожиданно прервали: дверца машины открылась извне, и в минуту нашей немыслимой, доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.
– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпустил Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, облокачиваясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это слишком мало.
Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как мне, так и Дилану. Дилан пошёл бы за мной, вступился бы, сунулся в наш спор, но я заставляю его оставить нас с Зедом вдвоём; почти что приказываю Дилану уехать. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой, до потери сознания. «Сволочь! Сволочь!» – кричу я Зеду и всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.
Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь перечёркивается полётами спугнутых чаек. Целый день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшалась. Мы рассматриваем растения; от злости, раздражения, бешенства я раздираю кожу на своих ногах так, что она остаётся под ногтями, и кровь превращается в звёзды на моей коже, переливающиеся под светом фонарика, когда уже темнеет. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли начинают свёртываться, и покрасневшая коленка зудит и полыхает, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.
– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.
Я только проснулась; часы аккуратным, плотным отзвуком повседневности отбили пять утра. Дилан пробился сквозь серо-зелёную сонь раннего часа, которая всё обволакивала и обволакивала меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбнулась себе, Дилану, и ответила:
– Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, – лгу я.
Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд, где проводим вместе следующие дни за выступлениями. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть "хорошо" и что есть "плохо" и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы). Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня.
Звёздная ночь
Ночи необходимо многое совершить. Она не то вздохнула, не то застонала, подумала о своём, и вздохнула вновь, облегчённо, горько. Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскоком колючей веткой. Ночь будто бы надвое разорвало: одна её часть тянулась туда, где было дымчатое, тихое минувшее утро, когда навсегда ушла дорогая душа, а океан неизменно стоял в необычной дали; но другая часть упрямо, строптиво застряла тут, на лужке, возле незнакомого дома со знакомыми обитателями. Она увидела холст – он словно взмыл и, белый, неумолимо навязывался взгляду. И холодною белизной корил за все эти дёрганья и треволнения, за зряшную трату эмоций вечера и половины ночи. Она призывала саму себя к порядку; и, покуда расстроенные чувства покидали в смятении поле, как и она сама покидала завершившийся период жизни, Ночь начала разбирать вещи, самые личные и самые сокровенные в кладовке. Те, что нельзя никому показать. Пока нельзя.
Подобным образом она и провела оставшуюся половину темноты, время, находящееся под покровительством луны, перекладывая вещицы с места на место и рассуждая, как она будет рассказывать о них через несколько месяцев. Не знает Ночь, когда именно, но точно уж расскажет, поведает хоть кому-нибудь. Но сперва завоюет её сердце.
Грейс
После очередного выступления к вечеру я, наконец-таки, возвращаюсь обратно. Измотанная, но счастливая, проведавшая мать с отчимом и встретившая продюсеров на обеде в ресторане, я в конце концов вспоминаю о своих планах. Часы бьют пять вечера.
Собравшись, бегу на нижний этаж, а внутри появляется неоправданное волнение; автомобильные гудки пред моим домишком. И вот я уже выбегаю, захлопывая дверь, и оказываюсь в родной машине Логана.
– Ну, и как прошло твоё выступление? – интересуется Логан с улыбкой вместо приветствия.
Пересказываю события прошедших дней, и по пути деревья всё переминаются на месте. На их ветвях сидят незаметные птицы, чей щебет превосходно слышно через открытое окно. Небо, чистое и далёкое, не прячет на небосклоне солнце. Оно покрыто чистой голубизной, на которую можно заглядеться. А океанический берег уже почти под моей ладонью. Вместе с Логаном мы вскоре заезжаем на парковку кофейни и, чертыхаясь, вбегаем в помещение. Около шести вечера; ступаем по черно-белой плитке пола, оглядывая столики и людей, здесь сидящих. Ни одного знакомого, даже Нэт нет, сегодня не её смена. Вместе заваливаемся на диваны, разделённые обеденным столом.
– Что-то Али с Алексом задерживаются, – стонет он.
– Впрочем, как и всегда, – отвечаю я, и Логан лишь усмехается.
Голубоглазый брюнет выхватывает телефон из моих рук, ладонью другой руки множество раз ударяя о поверхность стола; шум барабанной дроби. Вопросительно изгибаю брови с дружеской улыбкой на лице.
– Скажи мне, вы с Зедом помирились? Я волнуюсь за ваши отношения, – интересуется он.
Но только я хочу ответить, как Али с Алексом оказываются возле нас; их мокрые волосы, помятая одежда, – обычно такое неуловимое счастье здесь приобрело чёткое выражение. Они присоединяются к нам; неоновое освещение включается, музыка постепенно убыстряется. Солнечные лучи, растворённые в воздухе, скоро уже становятся невидимыми. Темнота расплёскивается за окном.
Насильно вырываю себя из дремотного состояния, и сквозь отрешённость изучаю большую заходящую внутрь компанию. Столь разнородный состав, но один парень выделяется из общего контекста. Это… это Дилан. Ну, конечно же! Первая ловлю глубокий карий цвет и улыбку; вот его замечают все остальные:
– Дилан! – вскрикивают они почти что хором; знатный художник с выставками по миру; человек поразительной одарённости – я сама видела; он неизвестно зачем переехал в небольшую провинцию и уже обзавёлся теми, кто прыгает на него и кружит возле, как стервятники.
– Может быть, ты всё-таки сядешь? – предлагает Алиша, как самая близкая ему из всех нас; она всегда так харизматично изгибает брови.
Дилан переводит взгляд на Али, а затем на меня и Логана. Вот он уже обходит наш диван, взбирается на сиденье позади, перешагивает спинку и приземляется, протискиваясь, меж мной и Алексом. Крайне открытый тип, этот Барннетт! Официантка приносит его заказ, оглядываясь на группку, с которой пришёл Дилан и которую он так просто оставил, и я отпеваю немного его скотча. Я заметила, что Дилан всегда ест немного, никогда не наедается до отвала, только по мере голода, а порой и вовсе забывает поесть в порыве творчества. Теперь я отпила из другого стакана; напиток жжёт так же, как и джин, но я люблю это.
