– Не стой на ветру. Пойдём лучше внутрь, – Дилан скептически оглядывает мои голые плечи и застегивает на мне кофту, придерживает дверь.

Тёплый воздух обдувает тело, возвращая его к прошлому состоянию без еле ощутимой, тугой дрожи. Мы проходим в глубь помещения; посетителей почти нет. Пустой зал, забитый множеством столиков. Стены покрыты тёмно-красными обоями, крупные окна открывают панораму на живую растительность за этими стенами. Садимся за диваны у оконных стёкол. Пожилая официантка подходит к нам и вручает в руки меню, но Дилан тут же, даже не открывая его, называет три названия пицц. Выбираю вторую из списка, не задумываясь ни над чем, и женщина уходит, оставляя нас.

– Ты помнишь о нашей будущей встрече? – начинает он.

– Такое сложно забыть, – мне хотелось забросать его сахаром – мы как раз завтракали. Моя голова немного касается кисти его руки, его пальцев, но я не обращаю внимания; я наблюдаю за ним. – Мы же с тобой договорились, а слова я чаще всего не нарушаю. Лишь надо договориться, когда именно.

Перевожу взгляд на его руку, лежащую позади меня, на татуировку в виде полос разной ширины. Не осознавая до конца, я касаюсь кончиками пальцев его кожи, повторяя и выводя орнаменты рисунка закрытой книги с художественной кистью на его левом плече.

– Мы с тобой впервые где увиделись?

– На моей выставке.

Я посмеялась над тем, как это очевидно..

– Точно. А сейчас я спрошу, возможно, самое шаблонное и глупое, что ты регулярно слышишь в своей жизни. Готов?

– Всегда готов. Но всё же – смотря чем именно ты поинтересуешься.

Быстро перевожу глаза на Дилана, оставляя его татуировку и руку без контроля:

– Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя, – я перестаю водить по коже, но немного поворачиваюсь и приступаю к осмотру другого изображения на левом предплечье.

– Ещё какой, – опираясь на спинку кресла, сажусь прямо и, не спрашивая разрешения, мои пальцы спокойно скользят под ткань его футболки, обнажая его плечо полностью. Обвожу тонкие линии изображённой книги, лежащей возле художественной кисти и карандаша; Дилан стал чаще дышать.

– Хорошо. Какой смысл у этих полос? –  с художественной атрибутикой и так всё понятно; символично.

Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:

– Сколько у тебя было девушек?

– Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как… – наперекор текучему и зыбкому отвечает он.

– Как Том от Джерри? – перебиваю я вольно.

– Да. – Он пожимает плечами и уголки его губ поддразнивают. – Так оно и было чаще всего.

И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда несколько свиданий с другими. Но официально – лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте – минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, и я чуть не запрыгнула к нему на спину снова, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги-попрошайки – парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.

– Друг, вставь в одну из строчек слово «агапэ», – попросил Дилан, и голубой на фоне неба дым взвился выше.

– Конечно! Хороший выбор. – Светловолосый, довольно неловкий молодой человек уселся на камень на обочине дороги и достал помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами покатился с возвышенности, но он и не заметил, падая глубже в музыкальную рифму.

– Я смутно помню характеристику агапэ, – прошептала я Дилану.

– Самая поэтичная из всех шести, – улыбнулся он. – Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

– Что ты думаешь насчёт жизни после смерти? – спросила я от нечего делать.

– Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминай, где ты остаёшься навсегда, – ответил он.

– Это поэтично.

По площади возле забегаловки разлился собачий лай.

– Это захватывающе. Каким бы у тебя было бы это воспоминание? – спросил Дилан.

А тёплый ветер все оставлял в скептичных глазах, какими мы принимали жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучали друг друга.

– Мне кажется, оно ещё не настало.

Искра сигареты разгорелась, и Дилан снова выпустил дым и посмотрел на меня:

– А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор, – поэт на обочине бубнил себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевал сам себе тихонькую песню.

– Тогда уж расскажи первый.

– Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда, – он замолчал, смотрел внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. – Но вероятнее всего – это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. – Как прямо он это сказал! – Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

– Я и не собиралась.

– Хорошо, – Дилан неожиданно усмехнулся

и запрокинул голову; я наблюдала за движением его кадыка, когда подул ветер из-за моей спины. – Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. – Я замерла; что за интересная персона с захватывающей жизнью! – Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым. – Я знала, что в эту секунду он забивал себе голову разными ужасами, но не говорил; не давал себе волю.

– Вы можете пожалуйста нам прочесть свою работу? – любезно попросила я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сунул ему банкноту в двадцать долларов и сдёрнул с себя куртку; парень встал напротив нас. Он так неловко перетаптывался, но так властно начал читать, владея своим голосом, видимо, отлично зная, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние, короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Стоя под ветрами и думая,

Сколько ж Их было до этого

Он, пряча руки в карманы,

Размышлял об агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

***

Автомобиль остановился напротив дома, где мы провели ночь порознь— Завтрак был просто чудовищен, – улыбнулась я и поправила пряди, глядя в небольшое зеркало и тут же закрывая его.

– Да-да, а стихотворение немного корявое. Сам знаю. Но поэт неплохо подметил отличия меж Эросом и Агапэ.

– Возможно.

– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

– Кажется, да.

– Расскажешь?

– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.

Да, думала я, зато я забавляюсь.

– И то верно, – Дилан отстегнул ремень и стащил с себя мягкую, лёгкую куртку.

– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. – Они всё ещё растут на том же месте. – И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть, – я замолчала.