Кажется, раньше такого не случалось. Я сидел, уставившись на камушек под ногами, и мечтал, чтобы быстрей прозвенел звонок. Чтобы остаться на перемене в классе, нужно особое разрешение, и тем не менее в конце концов я поднялся и вернулся за парту. Обратно на улицу меня никто не прогонял.

Нам сказали, чтобы мы чувствовали себя как дома. Но у Берит и Карла было совсем иначе, чем у нас. Когда я сел посмотреть телевизор, Карл попытался настроить его и подключить к DVD-проигрывателю, но получилось у него как-то коряво. Я решил помочь, однако Карл сказал, что лучше ничего не трогать.

Кто вообще сейчас смотрит DVD-диски? Я попробовал смотреть телепрограммы по интернету, но интернет тут был только в тех комнатах, где мне ну никак не хотелось сидеть. Были настольные игры, вот только играть было не с кем.

Я пошел на кухню, и Берит соорудила мне бутерброд. Настояла, что сама нарежет хлеб, – сказала, что хлебный нож новый и невероятно острый. Мама была рядом и смотрела в окно, в сад. В последнее время она только этим и занималась, хотя там ничего такого не происходило. Вот она резко повернулась и посмотрела на меня. Я даже жевать прекратил. Лицо у нее изменилось – такого я прежде не видал. У нее будто что-то вдруг заболело. А затем она вышла из кухни. Организм у меня вечно голодный, даже когда я прошу его потерпеть. Но сейчас бутерброд с вареньем вдруг сделался невкусным. Берит мне еще три ломтя хлеба отрезала, но я их, наверное, не осилю.

Прямо посреди просторной кухни возвышалось сооружение, которое они называли островом, хотя больше было похоже на лодку. На ней стояли варенье и масло. Я подумал, что бутербродов с меня хватит. Убрал нарезанный хлеб и масло с вареньем в холодильник. Лучше дождаться ужина, а ужинать я бы пошел к Юакиму – мама у него так готовит, что ей бы поваром в каком-нибудь шикарном ресторане работать. Берит с Карлом уже два дня подряд заказывали пиццу: может, ленивые, а может, просто готовить не умеют.

Я пошел в гостиную и спросил маму, можно ли мне к Юакиму. На каком автобусе добираться, я знаю, и вернуться постараюсь не поздно. Мама с по-прежнему несчастным видом ответила, что лучше мне остаться тут. Почему лучше, не уточнила. Я сказал, что мы собирались вместе делать уроки, – пускай это и неправда – и придумал еще десять, а то и двенадцать причин. Но успел сказать только про уроки.

– Дидрик, хватит. Ты же и сам понимаешь, что ехать тебе нельзя.

На самом деле я этого не понимал. Но никуда не поехал. Я вообще почти ничем полезным не занимался. Сидел на диване, листал журнал, поглядывал на пульт и все гадал, есть ли у них в доме DVD-диски. На кухне мама о чем-то тихо разговаривала с Берит, но я даже отдельных слов не разобрал. Все почему-то говорили едва слышно. Даже Бертина, которая прежде не знала, что такое шепот, теперь шептала.

Я лег на диван, но снова поднялся. Опять лег и вновь поднялся. Лучше посижу. Тут наверняка на диване и лежать-то нельзя. Так же, как нельзя класть ноги на журнальный столик в гостиной, ставить стакан на стол, предварительно не подложив под него что-нибудь, или есть, не накрыв колени салфеткой. В гостях вообще редко чувствуешь себя как дома – именно потому, что ты не дома. А домой мы еще какое-то время не вернемся.

Когда наутро после той жуткой ночи я поехал туда за вещами, меня сопровождала одна женщина, которая заявила, что я долго копаюсь. Я даже не сразу решил, какие взять трусы. Дверь в гостиную была закрыта. И пахло там, дома, иначе.

У Берит и Карла на стенах висели картины, но что на них изображено, понять было нельзя. Еще у них стояла большая дорогая ваза, которую надо было обходить за несколько метров. Зато кровать в тесной комнатушке, куда нас втиснули вместе с Бертиной, оказалась куда лучше той, что была у меня дома. В этом я убедился ночью, когда не смог заснуть.

– Тебе надо костюм примерить, – сказала мама, остановившись на пороге.

– Потом примерю.

– Нет, сейчас.

Я встал и поплелся переодеваться, а мама смотрела мне вслед.

Вот я смотрю на солнце, а папа поднимает пистолет, так что оружие находится между мною и солнцем. Эта картинка вспомнилась, когда я лежал в комнате, где совсем не хотел находиться. Как будто фотографию вспомнил, хотя никто в тот момент не фотографировал. Возможно, папа тогда решил мне показать, как отлично он вычистил оружие.

Помню, папа рассказывал, что кольт существует с 1836 года – именно тогда Сэм Кольт получил патент на первый в мире револьвер массового производства. Папин кольт был почти новый. Потом папа спросил, чем револьвер отличается от пистолета. Я уже со счету сбился, сколько раз отвечал на этот вопрос, однако повторил: у револьвера патроны вставляются во вращающийся барабан, а у пистолета – в патронник. Папа считал, что я молодец, и, возможно, поэтому взял меня тогда с собой в лес. Он так долго мне это обещал, что я уже перестал верить. Маме мы об этом не рассказывали.

Отец говорил, что полное название револьвера – «армейский кольт одинарного действия», и протянул мне его так, словно тот был сделан из золота. В моей руке дуло казалось длиннее, а рукоятка была холодной, хотя папа только что сжимал ее в своей руке. Если верить папе, существовало больше тридцати различных калибров, а этот – сорок пятый. Калибр связан с размером патронов. Папа говорил про оружие, ставшее классическим, о вестернах и «Миротворце» Дикого Запада, он сыпал именами и датами, а я пытался вспомнить, что весит так же, как и револьвер. И решил, что некрупная черепаха.

Я целился в деревья и кусты, и мне казалось, будто я стал старше. Барабан был рассчитан на шесть патронов. Папа пока еще револьвер не зарядил, но как раз собирался – хотел поднатаскать меня в стрельбе, хоть я и думал, что еще слишком мал и мне нельзя. Вообще-то, если уж делать что-то, что мне еще не по возрасту, то я бы лучше научился водить мотоцикл или пить пиво. Но папа всегда обожал кино, где героев хлебом не корми – только дай друг дружку изрешетить, причем желательно, чтобы они еще сидели верхом на лошадях и были в широкополых шляпах. Однажды я застал отца, когда тот, глядя в зеркало, делал селфи с револьвером в руке.

– Все мужчины знают, как обращаться с оружием, – говорил он. – Пока не научишься, ты, считай, и не мужчина.

Папа взял у меня кольт и, один за другим, вставил патроны. Он показал, как возвращать барабан на место, и я несколько раз повторил за ним. Потом папа стрелял в мох и деревья. Грохот стоял такой, что у меня в ушах зазвенело. После он ласково посмотрел и сказал, что пришла моя очередь.

Пострелять мне всегда хотелось, но я не знал, что при этом бывает такой грохот. Может, стрельну разок – и хватит? Отец показал, как правильно обхватить пальцами рукоятку, сказал, что от револьвера будет отдача – он словно захочет ударить меня по лицу. Сперва надо ухватиться за рукоятку покрепче обеими руками, прищурить один глаз, спокойно прицелиться и лишь потом нажать на курок. Внезапно оружие у меня в руках потяжелело, так что целиться получалось только в землю, поэтому я опустил револьвер и спросил, не лучше ли будет немножко повременить со стрельбой. Папа очень редко усмехался, но сейчас на губах у него заиграла хитрая улыбка, означающая, что мне не отвертеться, пускай даже руки у меня совсем слабенькие.

Я снова прицелился. Револьверу и правда вздумалось ударить меня по лицу, а в ушах страшно загромыхало. Но зато я выстрелил, а потом еще раз, и папа назвал меня настоящим стрелком. Вскоре, потеряв счет, я истратил все патроны в барабане, тогда папа зарядил револьвер заново. На этот раз он взял сухие веточки и воткнул их в землю, слева – самую толстую, а справа – совсем тоненькую. Прострелив три самые тщедушные веточки, папа передал револьвер мне. Я прицелился в самую толстую, но трижды промазал.

Мой папа вряд ли смог бы получить приз за терпение. Однако когда мы стреляли, он не торопился – показывал, как правильно держать руки и голову, и чуть приподнимал пальцем дуло револьвера. Главное – сосредоточиться. Сохранять спокойствие. Правильно прицелиться. Встать в стойку. И следить за сердцебиением. Хорошим стрелком стать непросто.