– Ты ел сегодня таблетки? – Лев внимательно посмотрел на меня.

Я ответил, едва сдерживая смех:

– Нет, сейчас приму, – и достал из кармана таблетку экстази. Проглотил, не жуя. Лев довольно покивал головой и сказал:

– Вот–вот, так–то лучше. Уже скоро ты пойдешь на поправку, – он поправил плед, который болтался на его плечах, и вышел из комнаты. Я с удовольствием откинулся на подушку и начал ждать прихода. Мне улыбался белый потрескавшийся потолок.

Как я и говорил, опиаты – не мое. Кайф, конечно, но бычий, и я не кайфожор, а исследователь – это принципиально разные понятия. Кайфожор жрет джанк для кайфа, а исследователь использует психотропные препараты, чтобы несколько расшатать психику, расширить границы восприятия: забыть то, что знает, увидеть то, о чем думает, сказать о том, что видит, и, наконец, написать об этом всем книгу.

Тираж – двести–триста книжонок в мягкой обложке. Половину писатель должен раздать друзьям и знакомым, если они у него остались (дружба с писаками – дело неблагодарное, так как гонору у них ого–го, себя везде ставят во главу угла и вообще даже просто общаться с ними бывает тяжело, что уж говорить о какой–то там дружбе), а второй – забить свою тесную комнатушку, в надежде на то, что она еще кому–то понадобится.

Это и трагично, и смешно, но эти же книги позже писатели используют вместо стула, которого нет по причине крайней нищеты этого титана мысли, и на виселицу, сделанную своими же руками из люстры и ремня, писатель неловко вскарабкивается по трупам своих надежд, облеченных в россыпь чернильных знаков.

Только по этой чернильной тропе писатель может взойти на эшафот, сложить там голову и пережить чудесное перевоплощение в непристойное бензиновое создание, плюющееся драгоценными камнями налево и направо. Только умерев, можно увидеть свою жизнь – персонаж, сошедший с картины и пересекший рамку, не сможет вернуться обратно, но сможет осознать двумерность прошлой реальности, её ограниченность. Так чего же ты боишься больше – умереть или остаться в своем измерении?

Тяжело. Металл. Запах бензина. Снова – тлеет. Снова – дым. Снова включаю диктофон.

– Исследователь не должен писать. Исследователь вообще никому ничего не должен, он может даже не быть исследователем, но это, конечно, желательно, в противном случае вышеописанные суждения могут не работать. Впрочем, они и так могут не работать, – короткий смешок.

– Исследователь может быть, он может снимать фильмы, сочинять музыку или ломать рёбра; он может насиловать детей, может жрать горстями снег, джанк, трупы. Как дать определение Исследователю, если это лишь состояние, в которое может впасть кто угодно и когда угодно?

Перематываю.

– Кто угодно и когда угодно…

Перематываю пораньше.

– Как дать определение Исследователю, если это лишь состояние, в которое может впасть кто угодно и когда угодно?

Вздыхаю. Достаю кассету из диктофона. Инструменты, ножницы и скотч – под кроватью. Короткая склейка. Снова запускаю запись.

– Как дать определение состоянию, если это кто угодно? Исследователю, в которое… когда угодно… Ломать рёбра, жрать горстями джанк и трупы…

Я довольно оскалился. Я был лишь в начале чернильного пути.

–

Цветов думает, будто бы я сошел с ума. Все так думают. На деле – нет, нет и еще раз нет. Я – самый настоящий врач. Да, сейчас мне приходится работать без диплома и под прикрытием, но я знаю, что делаю и зачем.

Однако заявлять такое группе асоциальных торчков опасно. Все начнется с хихиканья и улюлюканья, заявлений, что я вовсе не врач, а просто джанки, который после очередного кислотного трипа вообразил себе невесть что.

Потом, после длительных увещеваний, найдутся среди них такие, которые не прокурили свой мозг до основания, а потому сохранили способность рассуждать здраво.

Но и от них потом не спасешься – коновал, в понимании джанки, существует для выполнения двух целей: написание рецептов и откачка от передоза. И если с передозом они худо–бедно могут справиться сами, то дарить билеты в долину грез я совсем не собирался – к трупам я отношусь нормально, без рвотного рефлекса и с привычкой, но участвовать в моральном и физическом разложении желания нет никакого.

Потому приходится шифроваться. В этом пестром карнавале, кажется, я один понимаю, что происходит на самом деле. А происходит тут ровно следующее.

В этом госпитале действительно проходит эксперимент. Но это не эксперимент по автономному существованию группы лиц в форме коммуны, как думает Цветов, нет – на деле это секретный правительственный эксперимент по использованию психотропных препаратов в целях реабилитации.

Какой рейв! О чем речь! Я, как главный врач этого госпиталя, ответственно заявляю, подписываясь под каждым словом неровным почерком – рассуждения Цветова это яркое проявление его шизоидной акцентуации и оторванностью от социума, даже такого немногочисленного. Он думает, что я схожу с ума, на деле же все наоборот.

В этом здании собрались худшие представители Города – павшие, увядшие, увязшие в грехах и с притупленным центром удовольствия, настолько они сладострастно провоцируют его на выработку необходимых им гормонов и медиаторов. Фактически, я – единственный человек в госпитале с незамутненным сознанием.

Предвосхищая вопрос – да, употребляю. Но только психоделики и только в допустимых дозах. В данном эксперименте это необходимость, наличию которой я совсем не рад.

С остальными все гораздо сложнее.

Барбара – ярко выраженный депрессивно–маниакальный синдром, притом синдром донельзя педантичный, сменяющий свои фазы строго по календарю.

От фазы же зависят и её влечения, при помощи которых она бессознательно старается сгладить углы расстройства: при депрессивной фазе отмечается повышенное употребление стимуляторов, при маниакальной – продуктов каннабиоидной группы.

Агата, она же Агнесса (что примечательно, Цветов воспринимает ее как двух разных людей, и в этом его легко понять) – диссоциативное расстройство идентичности. Не уверен, сколько личностей в этой девушке на самом деле, однако по результатам взаимодействия с ними наличие двух этих идентичностей неоспоримо.

Переключение между ними происходит вследствие определенных триггеров. На данный момент таких триггеров зафиксировано два – при возникновении одного Агата воплощается в Агнессу, и наоборот. Для Агаты триггером, способствующим переключению, является прикосновение лиц противоположного пола (проверено неоднократно), а для Агнессы – вид сырого мяса. К сожалению, у меня нет точных данных о травмирующих ситуациях, которые привели к этому расстройству.

И, наконец, Цветов – такой–то, позволю себе каламбур, яркий цветок в этом букете психозов и неврозов. Личность уникальная – даже находясь в окружении людей, в общем–то, многим с ним схожих (похожие увлечения, возраст, социальное положение), настоящих людей в своем восприятии он заменяет муляжами, с которыми и общается впоследствие.

Другими словами, вместо тoго, чтобы воспринимать реальность, как есть, он дублирует её в своем воображении, наделяя нереальными свойствами – так, например, в цветовской реальности Агата и Агнесса являются двумя сестричками–подружками (обе транссексуалки).

Кроме тoго, что в этом своеобразном буфере между его личностью и реальном мире сущности изменяются до неузнаваемости, так еще и появляются новые – яркий пример тому таинственная танцовщица Мария, которую никто в этом госпитале ни разу не видел.

Затрудняюсь дать точный диагноз в этом случае, но что бы то ни было, у Цветова ярко выражена сексуальная фиксация (Мария в его фантазии работает стриптизершей, Барбара – спит с кем попало, про транссексуальность Агаты и Агнессы уже было сказано). Но что еще важнее, себя он мнит никем иным, как Исследователем.

Несколько раз я интересовался целью его… Исследований. Насколько я понимаю, его основная цель – приручить дельфина из бензина. В числе прочего указано, что для этого необходимо пройти по чернильному следу. Исходя из тoго что он говорит, можете представить, какое безумие творится внутри его головы.