О, не пойми меня неправильно, марихуана обладает своими негативными эффектами. От нее, например, очень хочется спать, и с утра курить марихуану как–то не всегда хочется. Но если выходной, то – что ж, с божьей помощью. Впрочем, с марихуаной и работается замечательно, а про занятия спортом вообще молчу. Аппетит благодаря этой штуке здоровый, главное контролировать себя.

Да о каком контроле я говорю… Тыкаю в Агнессу, плююсь в Агату, а попадаю в тебя – в тебя, мой подпорченный дружок с кружкой. В кружке – кофе, молоко и сахар. Благо корпорации придумали таблетки, которые помогут тебе избавиться от симптомов…

–

Ланч. Мы, как и полагается, обедаем нагишом – значит, повторюсь, я здесь – кто–то вроде тени, кто–то вроде никого. Одним словом, наблюдатель, да…

В стеклянных стаканах – вода. В керамических белых тарелках – стручковая фасоль, цельнозерновой хлеб и небогатый набор фруктов: яблоки и мандарины.

Груди девушек шевелятся в такт щелканью их челюстей. Мы все еще животные, мы все еще вырабатываем феромоны, отращиваем волосы на ногах, лице и в паху. Мы, по какой–то неясной причине, до сих пор не добрались до тoго, чтобы редактировать свое ДНК. Все еще неспособны выжить в космосе без скафандра, даже в воде дышать все еще не можем.

К тому же у нас до сих пор есть разделения на пол, а еще разделения на расы и прочие деления. Их вообще–то придумать можно достаточно много.

– Я так и не понял, если я отхвачу лезвием себе хрен, я останусь парнем или нет? – поинтересовался я у ребят с набитым ртом.

Агнесса запустила руку в свои густые черные волосы.

– А с каких ты решил, что ты вообще парень? – резонно заметил Лев. – То, что у меня меж ног болтается сосиска, не говорит обо мне вообще ничего.

– Как минимум это говорит о том, что эта сосиска у тебя есть, – возразила Агата, – Как у меня с Несси или у Барбы есть грудь, ну, просто атавизм.

Лев покачал головой и поудобнее перехватил вилку. Я уставился на него.

– Только не начинай. Ни ты, ни вообще кто–либо обо мне не может сказать больше и правдивее, чем я сам.

– Зависит от тoго, что ты понимаешь под правдой, – вклинилась Барбара.

Свет упал на стол, проник сквозь разбитые окна и обшарпанные подоконники. Гладил меня по руке.

– Газеты лгут. Правды нет, так нет же. Мало тoго, что пытаются говорить о правде, так ведь и об истине, или даже, не приведи бог, об Истине. Потеха, да и только, – я зыркнул на Барбару.

Та всплеснула руками:

– Ну–ка хватит! Сейчас опять свой рыгач раззявишь по поводу отсутствия каких–либо шкал, измерений, вспомнишь про семиотику и скатишься к симулякрам. Давай сворачивайся.

– Я разве что тебя б свернул, – довольно скалюсь. – И не беснуйся, раз так радеешь за семиотический фашизм, то получай от ворот–поворот. Можешь даже добавки попросить.

Лев громко хлопнул по столу рукой.

– Замолчите оба! Дайте спокойно пообедать.

Я перекрестился.

– И то верно.

–

Если предположить, что были условные древние люди (хрен его знает, кто придумывает все эти названия, люди сто лет назад, например, что, не древние? дохрена современные?), ну и, согласно всем телевизионным стереотипам и дешевеньким потрепанным учебникам у них был так называемый Каменный Век.

Каменный Век – это такая эпоха, в течение которой было дохренища камня и все, буквально все делали из него: оружие, здания, одежду, еду, все было каменным.

Мне кажется, может, и вам тоже, и кому–то еще (трое – уже много!) что они не предполагали, что есть штуки покруче камня. Сейчас, по прошествие множества тысячелетий, я могу составить целый список тoго, что мне нравится больше камня. ЛСД, например, или огнестрельное оружие.

Так и сейчас идет Знаковая Эпоха. Знак – такой же инструмент, как камень. С помощью камня делают одно, с помощью знаков – другое. Знаком в принципе может быть что угодно – буква, например, или нота, выстукивание азбуки Морзе, и, как мне кажется, у знаков есть определенная роль и определенное значение.

Также лично я считаю, что знаки кастрируют изначальный смысл послания. Попробуйте словами описать, например, боль человеку, который никогда боли не испытывал. Или опишите алкогольное опьянение. Никотиновую ломку, я не знаю, мне кажется, это будет звучать как–то так: «Ну, пить прикольно. Голова кружится, но ощущение хорошее, да. А потом обычно плохо. Утром вообще мрак. Ну когда как…»

При этом, если вы помните моменты, когда надирались в мясо, то я позволю себе усомниться что при помощи вот этого семиотического убожества вы сможете передать всю палитру ощущаемых вами переживаний. Остаются лишь стрелки, примерные ориентиры. Дрянь, короче, смешная и несусветная.

Если сомневаетесь, то вот еще одна мысль – человек, выросший в обеспеченной семье, не понимает, на что может пойти обнищавший человек, лишь бы утолить свой голод. Ему не с чем сравнивать, у него система координат изначально другая.

Потому–то и книжки я не люблю, и записки, и прочее, тьфу.

А их тут, тем временем, тьма тьмущая – как художественное паскудство, так и различные научные опусы. Химия по большей части, есть и немного про биологию. Лев этим балуется, я не любитель, впрочем, мне для счастья не нужно многого – свою светлую комнату в заброшенном госпитале я смог привести в чувство: проклеил окна, отмыл пол и стены, как мог.

Наверное, метра три в ширину и четыре в длину, и здесь есть все, что нужно: кровать, плед, подушка. Большая коробка с препаратами и приспособлениями в комоде. Шкаф с немногочисленными вещами: потрепанные джинсы, поношенные футболки и рубашки. К холодам я тоже подготовился, но пока не думал о них всерьез, и где–то в глубине запрятались широкие вязаные свитера, шапка и шарф. Когда наступит зима, я буду готов.

Выхожу из комнаты. Здесь – коридор, и далее, как положено в нашей коммуне, по комнате на брата (и сестры комнатами не обделены, тут даже можно пошутить про Агату с Агнессой и только выиграть от каламбура). Итак, братья и сестры – по комнатам, и никто не вламывается без спросу и приглашения, это одно из основных и незыблемых правил нашего маленького сообщества.

Живем раздельно, балагурим и кутим в заброшенном здании, устроили, так сказать, сквот, мать его, а откуда деньги, спрашивается? Да? Интересно?

Но деньги нам особо не нужны – мы сами производим некоторые продукты (россыпь яблонь во внутреннем дворе госпиталя, бобовые культуры на подоконниках, даже хлеб печем сами), сами же выращиваем топливо для джойнтов, кажется, этим больше всего увлечен именно я. В любом случае, я чаще других заглядываю в это душное помещение.

В остальном – всегда можно побарыжить, не особо палясь, а часть разбодяжить, скажем, кошачьей мятой. Чуть недовесить. Кроме тoго, кто–то из нас имел временные подработки – Лев раз в неделю мыл машины, Мария танцевала в местном клубе. Все неплохо. Пусть нестабильно, но и стабильность бывает разной, как, в общем, и нестабильность.

Почти четыре часа вечера! А я все еще не… Плотно затягиваюсь сладковатым дымком.

–

Китайские палочки для еды, холодный пол. Красное пластиковое ведро, как бутон бензиновой розы, взрастал из пола, вился и раскатисто звенел от моих ударов. Снова – диктофон.

– Мы напрасно прожили всю свою жизнь между прошлым и будущим! – соло на ударных я завершил пронзительным криком, прокатившемся эхом по комнате. Blue amnesia и Vesta ласково махнули мне своими листьями.

Сегодня я – битник, и, вне всякого сомнения, модник. Только вместо бонго – ведро, остальная рецептура сохранена: берет, свитер в крупную полоску и самокрутка в зубах. А дым шагает в душу…

Барбара смотрела в окно и шептала себе под нос что–то нечленораздельное.

– Эй! – прикрикнул я, – Мне же тоже интересно, что ты бормочешь. Поделись, будь так добра.

Она покосилась на меня.

– Это тяжело объяснить, да и ты смеяться будешь.

– Не буду, обещаю. Я бываю без причины озлобленным снобом, но сейчас у меня хорошее настроение.