Муж взялся уговорить жену убежать от Змея, но вместо согласия она отвернулась и крикнула сквозь ветки: "Я же говорила тебе, что он не хочет, чтобы ты жил вместе с нами!" Крат разглядел по ту сторону листьев мозаику его щеки, ромбовидную голову с точкой глаза и раздвоенным летучим языком промеж твёрдых, застывших в улыбке губ.

И вскоре Змей всунулся в рай с чем-то большим во рту. "Вот, закуска созрела… на древе познания", – и отвратительно красивый плод, бордовый с желтоватыми пупырышками положил Еве прямо в руки. Та со сладким и сочным всхлипом откусила, погрузив туда пол-лица.

Наркотик, – догадался Крат, который сидел в городском парке, и, раздвоившись, находился ещё и в раю. От своей доли в этом фрукте, мякиш-гашише, Адам-Крат отказался, отвернулся. (Так родился жест отрицания – вмиг и навеки.) Но Ева прямо в губы ему пихала надкусанный пахучий плод. Затем нашла аргумент: "Милый, ты ведь сам хотел, чтобы мы всё делали вместе и всё разделяли пополам". Крат погрузился в плод. Потом был поток сласти, страсти, ярких и постыдных образов, а потом стало холодно и страшно. Потом стало его трясти, и Крат, очнувшийся в парке, обвёл глазами окрестности.

Парк шелестел чёрной листвой и обдувался прохладным ветром. Ему вспомнился Дол (у Змея был его голос), вспомнились котельная и театр "Глобус", а также то, что от нечего делать он отправился посмотреть афишу. Да, афишу спектаря, который должен совершиться вот-вот… кажется, завтра. Всё восстановилось в некой связности, только на плечах не оказалось куртки, и вместе с ней пропал мобильный телефон – но это чепуха. Он продолжал переживать сладкие и подлые сцены в раю.

Крат по-новому увидел монумент Змея-Змеевика, на спиральной спине которого играют дети, – скрученную в три кольца трубу толщиной в бочонок.

Значит, не только Крату мерещилось такое, если Парк Химиков народ прозвал Садом Змея и нарисовал на трубе глаза.

Нетвёрдыми ногами он отшагал дорожку парка, боясь глядеть в кусты, ибо там нередко залегают передозные покойники. На другой стороне площади вспучился "Глобус", куполом похожий на обсерваторию.

Театральная площадь притаилась. Встревоженный взгляд Крата блуждал туда-сюда по мостовой, которая, казалось, гудела на какой-то нездешней частоте, звучала молчанием – быть может, так воспринималась вибрация времени. Крат догадался, что воображение Творца, помыслив предмет, тем самым рождает его – облекает веществом. Как мы помысливаем слово, так Бог помысливает тварь и вещь.

Сквозь тонкое место облачной пелены слегка проступили звёзды.

В переулке заорали коты, корябая голосами ночь. Только стёкла окон и латунные ручки входных дверей сохранили невозмутимость, их блеск не дрогнул. Вот оно – место казни.

Глава 11. Колоброды

Здание было построено со вкусом. Торжественный фасад обещал публике настоящее театральное искусство – и неизменно обманывал.

Афишу Крат знал уже наизусть. Она висела на стене возле входа, освещённого фонарём. Буквы играли в глазах и сами отпечатывались в уме:

Реалити-пьеса Дружба Насмерть

в исполнении психодраматического дуэта Крат-и-Дол

драматург: лауреат премии Национальная Трагедия

Эрик Свищ-Мутовин.

Премьера 19 мая.

Лишних билетов не будет!

Девятнадцатое как раз этой ночью наползло. Крат покрылся мурашками, пора готовиться к прыжку в пропасть, в пасть "Глобуса". Крату и Долу предстоит сыграть не только не отрепетированный, но даже не понятый спектарь! О, нищета! Только она заставляет человека пускаться в такие авантюры.

Крат услышал машину со стороны рабочего подъезда. Допустим, сейчас 3 часа ночи – кто бы мог приехать?

Возле служебной двери стоял медицинский фургон, два санитара вытаскивали больничную койку. "Поди, для кого-то из нас", – подумал Крат, приближаясь.

– Привет, Николаич, чего не спим? – он увидел театрального сторожа, прожигающего темноту сигаретой.

– Дупа велел принять койку на колёсиках и пять огнетушителей, – хрипло ответил Николаич.

– Ясно, – с тревогой произнёс Крат. – А почему на колёсиках?

– Говоришь, ясно, а самому не ясно. И мне тоже не ясно. Дак ты, что ли, с длинным приятелем выходишь на подмостки?

– Я.

– Хреновая у вас работа, – сказал сторож.

– Я бы с тобой поменялся, – сказал Крат.

– А я бы нет, – ответил тот.

У Николаича, который получал наименьшую в стране зарплату, все актёры хотя бы по разу занимали на пузырь. Когда 23 февраля, в мужской день, его спросили, о чём он мечтает, он сказал, что мечтает, чтобы ему вернули долги – тогда он купит мотоцикл и махнёт в деревню. Должны ему все, это правда, но насчёт махнуть в деревню Николаич похвастался. Хмурый старик был театральным домовым, он любил дикое актёрское стадо. Случаются на свете такие привязчивые люди. Он мог бы так же привязаться к заводу, например, но родился возле театра и на заре своей по-собачьему преданной жизни устроился в театр вахтёром. Приходилось ему временами подменять суфлёра, статиста и монтировщика сцены. Он был архивной памятью рампы и закулисья. Он помнил, когда у кого на сцене слетел с головы парик и как исполнитель вышел из глупого положения. Он видел насквозь театральные романы, включая те, что не состоялись. От него нельзя было скрыть ни тайный запой, ни договор о переходе на другую сцену. Порой он журил актёра: "Идёшь в театр, а на совести клякса".

"Николаич, ты бы лучше намекнул про совесть нашим вампирам: главрежу и продюсеру", – отбрёхивался актёр. "Ты за себя отвечай. Главрежа, допустим, зарезали; а продюсер, допустим, жидко продюсрался, а ты ходи чистый, невиновный", – беззлобно наставлял Николаич. Он всегда курил; Крат не понимал, как пожилой человек может всё время дышать дымом.

– Николаич, ты же оракул: как сегодня отработаем на сцене? – испуганно спросил Крат.

– Не знаю, – домовой задумался. – Плохое сказать – напугать, хорошее сказать – обмануть. Но так оно в жизни всегда, а ты не робей. Чести не теряй! Жизни-то всё равно не вернёшь.

– Спасибо на добром слове.

Крат поплёлся обратно, ничто не радовало его: ни рассвет над городской окраиной, похожей на нижнюю челюсть, ни серебристый блеск птицы, взлетевшей именно в тот миг, когда длинный луч достиг её из-за горизонта. Девятнадцатое… и никогда календарь не споткнётся.

В родной котельной противная обстановка показалась ему утешительной. Пахло перегаром и окурками. Крат не стал закрывать за собой дверь, впуская свежий воздух и рассвет. Дол спал. Похоже, он принимался читать пьесу, потому что она лежала ничком на столе. Крат взял листки и посмотрел в конец, надеясь, что там что-нибудь изменилось.

Больной: "Не убивайте меня, адские помощники! Оставьте мне последние минуты!" А двое хищно блуждают вокруг его кровати.

Крат бросил пьесу на то же место. В конце-концов, проваленный спектарь – не самая великая беда на свете. Ну не заплатит им Дупа, и что? Крат загадал: если будет провал, он уедет в глухомань, заведёт кур, будет жить, как жили предки. "Надо Николаича подговорить, вместе махнули бы в деревню". Это решение придало ему крепости, он лёг и заснул. А Дол заворочался.

– Эй, Крат, спишь? Хорош спать, пора мозгами шевелить!

Дол так устал от произнесённых слов, что вновь упал головой на подушку, роль которой исполнял свёрнутый в рулон бушлат.

– Театр! – посопевши, проворчал он. – Люди тянутся к свету, а самый тот, кто несёт им свет, помирает. Плохо мне, Крат. Слышишь меня? Сократ твою Платона Пифагора в три гипотенузы мать! Прокруст, подъём!

Если Дол выражается кудряво, значит, он трезвеет. Крат об этом подумал, накрывая лицо одеялом. Накрыл и затаился, потому что не хотел отвлекаться от своей тоски. Настал один из самых плохих дней в его жизни.

Дол занял своими действиями всю котельную. Устроил вытрезвитель: пил соду, парил то лицо, то ноги, включал шумный электрочайник возле головы Крата. Густо мазался кремом и шлёпал себя по щекам, пинал стул, матерился.