– Ага, чувак, вот так, хорошо. Продолжай в том же духе. Ты сможешь…
Он продолжает говорить, но я не слышу. Потому что – как, во имя святого Зигги, я оказался на стене гребаного утеса на гребаном озере Крев-Кёр?! Не знаю. Продолжаю ползти вперед. Глаза лазерными прицелами сосредоточены на его босых пятках, ладони скользкие от пота и слизких водорослей, так что не понятно, где заканчивается кожа и начинается камень. Не понятно даже, где в эту секунду я сам.
А вот и ни фига – понятно!
Я – часть Фантастической Четверки. Я – Существо! Камень прорывается сквозь кожу, легкие распирает от дополнительных глотков воздуха так, что я давлюсь свободой. Взбираясь, я чувствую себя еще более неуязвимым, более неудержимым, Боевым Скалолазом…
Ноги оскальзываются.
– Чш-ш-шерт! – шиплю как раз в тот момент, когда Уэб забрасывает свое тело наверх. Обдираю кожу о камень. Руки вцепляются в щели ногтями. Ноги барахтаются.
– ПОМОГИ!
Он выглядывает сверху, глаза расширяются так, что поглощают меня целиком.
– Держись, чувак, я тебя поймал! – Он выбрасывает руку и берет мою в захват. – Ты уже близко. Не смотри вниз, смотри только мне в глаза!
И я смотрю. И ДЕРГ-ШЛЕП – он перебрасывает меня через край.
Уэб: отлетает назад.
Я: ползу вперед, впиваясь ногтями в мох и землю. Переворачиваюсь на спину.
И разражаюсь слезами.
– Ой, эй, чувак, ты как? – Уэб подползает.
– Я не… хотел… прости, я не плачу… я никогда не плачу, прости, прости, прости, прости… – твержу сквозь рыдания. Не могу остановиться. Что со мной происходит?
– Все норм, приятель, поплачь, не держи в себе. Я понимаю. Я все понимаю…
Его слова звучат как колыбельная, из-за чего я почему-то плачу еще безудержнее. Он не пытается сесть ближе. Я благодарен: Уэб интуитивно понимает, что меня сейчас не надо трогать.
Переворачиваюсь на живот, зарываюсь лицом в землю.
Карл Саган говорит, что черные дыры могут быть «проходами в иновремя». Нырнув в такую, мы вынырнем в другом «когда». Поэтому хватаю черный карандаш и яростно калякаю черную дыру в разуме, чтобы исчезнуть в другой эпохе времени.
13
Возможно, я действительно исчез. С уверенностью сказать не могу. Лежу на животе еще тысячу девятьсот семьдесят три года, пока не заканчиваются слезы.
И вот в чем штука: в последний раз я по-настоящему плакал, когда случилось ЭТО. Четыре года назад. Доктор Эвелин всегда предупреждала, что этот момент наступит: «Ты не сможешь держать все в себе вечно. В итоге плотина прорвется».
Не знаю, почему именно СЕЙЧАС мозг решил, что ей пора прорваться, но что сделано, то сделано. Единственная причина, по которой перестаю плакать и снова переворачиваюсь на спину – я вдохнул столько земли, что свирепая пыльная буря проносится по легким как торнадо.
Лезу в рюкзак, достаю «питер-пол-и-мэри» – пуф-пуф… пуф-пуф… еще парочку для ровного счета… вытираю лицо и сажусь.
Уэб сидит со скрещенными ногами, уставившись в закат, который превратился в вангоговский водоворот оранжевого, розового, красного и желтого.
Не знаю, что сказать. Не понимаю, что чувствовать. Мегашторм стыда и облегчения, который не перестает трепать меня. В любую секунду могу расплакаться снова.
– Я… извини…
– Не надо, – говорит он.
– В смысле?
– Не надо больше извиняться, чувак.
– О, я просто не…
– Нет. Ты просто да. Ты почувствовал Это.
– Что?
– Великое Таинство. Так случается, когда перестаешь бояться собственных страхов. Скорлупа треснула, приятель. И это прекрасно.
О… Что ж, у меня есть еще миллион страхов там, откуда пришел этот, думаю я. И клянусь, Уэб переключил какой-то рубильник в моем мозгу, чтобы услышать мои мысли, потому что в следующую секунду он уже смеется.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Твое лицо. Все в земляных полосках.
– Ой! Да что ж такое… – начинаю тереть щеки.
– Не надо, – говорит он, беря меня за руки. – Клево смотрится, даже круто…
– О… я…
Уэб смотрит пристально, разглядывая мое лицо так же, как я прослеживаю глазами веснушки Старлы.
– Ого… – шепчет.
– Что такое?
– Твои глаза, я раньше не замечал, они…
– А-а. Да, – говорю, отнимая руки. Опускаю их на колени. – Разноцветные, я знаю. Считается, что это наследственное, но больше ни у кого в семье такого не было, и это странно, потому что у мамы и папы голубые, так что я никак не мог понять, откуда взялся карий, и ненавидел его, потому что, конечно же, для Обезьян это еще один повод потешаться надо мной.
– Вау, – говорит он.
Серьезно, просто вау – и все.
– У Дэвида Боуи тоже такие.
– Фантастика.
– Ага.
Его взгляд сливается с моим и… я не замечаю жалящего ощущения, проносящегося по венам… НЕ замечаю, сказал…
– Ты прав. – Мой голос дрожит. – Вид отсюда куда лучше.
– Ага… правда? – Он отводит взгляд, и я возвращаюсь в собственное тело.
О да, это нечто. Вид, в смысле. Словно сидишь посреди игрушки-калейдоскопа.
– Разбитое сердце, – говорит он.
– Что?
– Озеро. Оно имеет форму разбитого сердца.
– Правда? – Поднимаюсь на колени, чтобы увидеть.
– Ага. Одна девушка-индианка бросилась с этого утеса из-за какого-то белого – конечно же! – разбившего ей сердце.
– На самом деле?
– И от этого через озеро прошла трещина.
– Где? – Я смотрю, но не вижу.
– Вон там. – Слежу за его пальцем, но все равно не вижу.
– Да где же?
Уэб берет меня за руку, указывает ею на едва заметную трещинку посередине, более темного голубого цвета, которая изгибается до края бесконечности.
– Вон там, – шепчет мне на ухо.
– О… я… вижу… ничего себе.
– Говорят, этот водопад появляется только тогда, когда она плачет, ее дух снова и снова прыгает с утеса в нескончаемой муке.
От его голоса у меня покалывает кожу.
– Серьезно?
– Серьезно.
– Откуда ты знаешь?
– Мы, американские индейцы, любим ваши легенды! – И он, хохоча, падает спиной на траву.
– Идеальное совпадение, – говорю я, зачарованный рябью на воде.
– Что?
– То, что мы живем у озера в форме разбитого сердца.
– Да? Почему?
– Потому что здесь все такое – сломанное. Разбитое сердце в сломанном городишке на сломанной земле с тысячами сломанных людей…
– Правда…
– Боуи говорит, что сегодня сломано все. То, что мы считали истиной, перестало быть ею, и будущее не так отчетливо, как когда-то. Если нам нужны истины, можем придумать их для себя сами…
– Глубокая мысль, чувак.
Наблюдаем, как небо становится фиолетово-розовым.
После долгого молчания он говорит:
– Тебе не следует это прятать, знаешь ли.
– Что?
Уэб смотрит на меня, его волосы, подхваченные ветром, обметают небо, становятся ночью.
– Все то, что ты говорил…
– Когда?
– Только что. И в туалете в то утро, когда мы познакомились. И в классе, когда говорил об этой книге. Мне нравится твой взгляд на вещи, чувак. Тебе не следует прятать это от всех…
– Мой взгляд на вещи… что именно?
– Не знаю. Ты милый, мне кажется… Сострадательный…
– Э-э…
Ничего себе. Разве парни говорят друг другу такие вещи? И что это значит – «милый»? Типа «ты нюня и простофиля» или «ты самый потрясный ангел, какого я встречал в жизни»? Вот бы понять!
– Ну, так что там насчет любви? – спрашивает он.
– Что?
– Наше задание.
– А, верно. Я ее не люблю.
– Не любишь?
– Не-а.
– Почему?
Вдалеке похожие на бумажных куколок рыбаки вытаскивают лодки на берег, а еще дальше на пляже какие-то люди собирают в кучу куски плавника.
– Ты знаешь Карла Сагана?
– Того, которого ты все время поминаешь? – Он смеется. – Да, знаю такого.
– Хорошо. Я читаю его новую книгу, и он пишет, что планета Венера – как большая сернистая звезда. Температуры кипения, реки вулканической лавы, ядовитые газы, все такое. По сути, Венера – это ад. И, по сути, именно такой мне представляется любовь. Любовь – это ад.
