– Вот сука, ну вы посмотрите: скоро у годка сход, а караси спать не дают ни хрена. Отжимайся, падла, пока годок не заснет. И чтоб – без халтуры, на косточках. Понял меня, туловище карасиное?

– Так точно, товарищ старшина первой статьи. – Матрос ещё надеялся на то, что годок задремлет и оставит его в покое, однако, судя по интонации, вероятность этого стремительно приближалась к нулю. Откинув одеяло, он продолжал лежать.

– Ну и кому лежим, Ковалев? Не расстраивай меня больше, тельце. Отжимаемся глубоко, а дышим – беззвучно. Упор лежа принять, сука!

       Вадим соскочил со второго яруса и принял упор лежа. Привычная боль костяшек пальцев отогнала страх. Отжавшись, раз тридцать-сорок, Ковалев услышал сопение вновь задремавшего годка и поднялся с пола. Впервые за все время службы спать расхотелось вовсе. На дневального пришлось взглянуть еще раз. Конечно же, на его месте стоял матрос срочной службы, а никакой не ребенок.

       Вадим выругался про себя и пошел в гальюн. Причем именно пошел, а не побежал, как делал это все четыре месяца до первого, со дня своего призыва, Приказа.

       Два раза в год Министр обороны подписывал так называемый Приказ о начале нового призыва в Вооруженные силы. Традиционно это происходило в марте и сентябре – и именно эти даты венчали собою этапы службы любого срочника: «начался следующий призыв, и я уже не самый молодой». Способов «перевода» на следующий этап было придумано немало. Конечно, в уставе про такие способы не говорилось ничего, но они реально существовали и бережно передавались из поколения в поколение. Во всяком случае, в той киевской учебке, где служил Ковалев. Самым же замечательным было то, что никто из курсантов не считал подобную процедуру чем-то незаконным и унизительным. Напротив, этого момента все ждали с радостью и нетерпением. Свое право передвигаться пешком Вадим заработал, как и его товарищи – переводом в «караси». Как нетрудно догадаться, карась – это матрос, дождавшийся своего первого Приказа, то есть формально прослуживший полгода. А переводят в эту категорию так: курсант заходит в помещение, сжимает зубами свернутое в трубку полотенце, опускает до колен кальсоны и, опираясь руками о стол, «читает» лежащую перед глазами газету с тем самым Приказом. В это время два годка, добросовестно размахиваясь, попеременно бьют его бляхой матросского ремня, шесть раз ниже спины. Помимо прочих «прелестей», сразу после перевода, карась получает право сменить неудобные кальсоны на вполне комфортные синие ситцевые трусы. Кстати, в «борзые караси» переводят спустя еще полгода посредством нанесения таким же образом двенадцати ударов. Еще через шесть месяцев с кандидатов в «полторашники» снимают «борзую рыбью чешую» пластмассовой мыльницей, «подгодков» бьют по заднице ниткой через подушку, а в годки никак не переводят. Некому.

       В гальюне Вадим без опаски закурил взятую у дневального сигарету и посмотрел в раскрытое окно на звездное киевское небо. Густую и теплую тьму поздней июньской ночи приятно дополняли звуки набегающей на пирс волны. Шум листвы каштанов сливался с запахом Днепра и светом прогулочных катеров – вся эта волшебная смесь нестерпимо манила в гражданскую жизнь. А до этой жизни было далеко, адски далеко.

       IX

– Рота, подъем!

       Это незатейливое словосочетание запоминается на всю жизнь. Любой, прошедший службу, знает, о чем речь. Нюансы, конечно, бывают: можно служить в штабе, можно оказаться командированным на склад с продуктами, можно лежать в госпитале. Еще реже встречаются случаи, когда командир и его подчиненный оказываются какими-то очень дальними родственниками или очень близкими земляками (тогда служба превращается в нечто особое и проходит, как правило, за пределами части). Однако Вадим служил совершенно без нюансов.

       После команды сто двадцать человек слились в единый отлаженный механизм, результатом трехминутного действия которого, явилось построение личного состава на центральной палубе. Со стороны всегда казалось, что происходящее нереально, или кто-то невидимый ведет каждого в нужном направлении. Заученные до автоматизма движения практически не осознавались, ведь на самом деле просыпались бойцы лишь минут через пять после подъема. А происходило всё это так: койки (они же – шконки, шконяры) располагались попарно в два яруса, расстояние между ярусами было равно ширине стандартной тумбочки, и в этот узкий проход соскакивало соответственно по четыре бойца. Далее все сто двадцать курсантов одевались, с удивительной и необъяснимой равномерностью забегали в гальюн, рассчитанный на одновременное пребывание в нём восьми человек, забирали в сушилке сапоги и портянки, обувались, становились на зарядку на центральной палубе – и именно в этот момент заканчивались три минуты.

       Сбежав с четвертого этажа, рота вновь строилась, после чего, собственно, и начиналось настоящее пробуждение, сопровождающееся криками старшин и хрипом бойцов.

       Как и всегда, Вадим хотел спать. Ночь прошла скверно: во сне он снова видел заброшенный дом и сундук с золотом. Приходилось время от времени просыпаться и, посмотрев на висевшие недалеко от дневального часы, вновь пытаться заснуть. В-общем, он не отдохнул. Но самое главное заключалось в другом: теперь он знал не только возраст того, кто окликнул его в житомирском поле – теперь он знал даже его имя. И знал совершенно точно.

       Красивое, как у девочки, лицо Миши стояло перед глазами Вадима даже во время изнуряющей зарядки. Мысли текли отдельно от Ковалева. Местами ему казалось, что сам он в этом участия не принимал, а наблюдал за ходом мыслительного процесса со стороны:

«Во дворе того самого дома, который я проверял – был Миша. На фото в киевской квартире Светы – был тот же самый ребенок, и я в этом абсолютно уверен. На фото мальчику было лет шесть, а снял его фотограф, со слов Светланы, за неделю до лесного события, усадившего Мишу в инвалидную коляску. Все сходится: и внешний вид, и описанные матерью обстоятельства, при которых мальчик мог оказаться в лесу. И возраст… Стоп! Какой возраст? Мише – одиннадцать, а я был в лесу несколько дней назад… Дней, лет, часов…. Нет, я – здоров, абсолютно здоров. Но ведь и ни один псих не признается, что он болен. Надо с Шуриком еще раз переговорить – может, посоветует чего? Да нет, он уже советовал. Стало быть, и ему ничего говорить не нужно – а то еще сам командиру доложит, из лучших побуждений. Пусть это станет моей собственной тайной. Да это же бред. Спокойно. Если я осознаю, что брежу, значит – я здоров. А может, я сплю?»

       Ковалев остановился. Рота, громыхая сапогами, побежала дальше. Такого на зарядках не было никогда. Отмечались, хоть и достаточно редко, случаи, когда обессилевший боец падал, еще реже новобранцу допускалось справить нужду. Но чтобы курсант просто остановился и пропустил всех вперед – такого, совершенно однозначно, не было ни разу. Сильный удар по печени выбил Вадима из транса и заставил замереть. Теплым широким лезвием боль отразилась в левом боку и поползла обратно. Первым, что осознал Вадим, стала абсолютная уверенность в реальности происходящего. Он не спал – это точно.

       Рома Савенко был евреем. Невысокий такой, плотный парнишка с кучерявой головой и маленькими черными глазками. Ничего особенного, а тем более скверного в самой принадлежности к этой уважаемой национальности – конечно же, не было. Просто прохождение настоящей срочной службы – занятие, никоим образом для еврея не подходящее. Как правило, в этом нежном возрасте они либо вгрызаются в гранит науки, либо страдают от тяжкого, неизлечимого недуга. А Рома почему-то явил себя вооруженным силам совершенно здоровым и избегающим студенческих лишений. Теперь же, будучи «полторашником», имел полное право воспитывать молодых, и правом этим пользовался, как говорится, вовсю. Природа не наделила его силой и ловкостью, а собственный курс молодого бойца даровал злость и обиду за унижения. Но уже совсем странным было то, что Рома служил в учебном центре второй год, и не являлся ни писарем в штабе, ни «каличем» в госпитале. Прозвище у Савенко было простое и короткое: Изя.