Мечник, почему-то уже пеший, отсалютовал ему, пока ногой спихивал с меча нечто, бывшее частью ночного разбойника. Они оказались совсем неважными фехтовальщиками, увы.

Осверин пришпорил было коня.

— Нет, — застонала девушка, — мне нужно… Я… Нужно…

— Что такое, миледи? — он и сам не сказал бы, почему обратился к ней именно так.

Она собрала все силы в кулак, чтобы ответить:

— Я должна уехать одна. Или за мной придут, а вас заберут тоже, и конь не увезет двоих так быстро, как увез бы одного, а до конца ночи еще далеко, и, о боги, это же Поющий лес — о чем вы только думали?!.. Мне надо ехать. Дашь… дашь мне коня?

Говорила она приятным, несмотря ни на что, бархатистым голосом, с легкой картавинкой, ужасно очаровательной.

Менестрель в изумлении воззрился на нее. Последствия удара по голове? Нет ли у нее жара? Истощения?..

— Я справлюсь, — обреченно заверила она и качнулась в сторону, но последним усилием выправилась и села ровно. — Правда.

Она выглядела неважно, но говорила твердо и была непреклонна. А они с Аскольдом ведь не похищали девушку, а спасали, ведь так?

Конь перешел на шаг.

— Ты точно в состоянии скакать верхом самостоятельно? — наконец вздохнул музыкант.

Девушка энергично кивнула.

— Тогда остается только поверить тебе на слово. И пожелать удачи.

Она неожиданно рассмеялась, мелодично и звонко, и, когда Осверин вложил ей в руки поводья, мягко положила ему в ладонь что-то в ответ. А потом менестрель спрыгнул в мягкую, влажную от ночной росы траву, и всадница ускакала в ночную темень и тишину. Встретятся они еще очень нескоро — но встретятся, оба уже другими людьми, однако никогда не забывавшие события той ночи и мерцающих изумрудов среди деревьев.

А Аскольд все сражался. Эффект неожиданности прошел, зато гнев на незнакомца, убившего их товарищей, завладел разбойничьей братией. И они стали теснить одинокого бойца.

Он успел запыхаться и устать, ноги предательски начинали наливаться свинцом, а по лбу бежали струйки пота, однако силы можно было еще черпать и черпать из непоколебимой уверенности, десяток лет оттачиваемого мастерства и чувства, что он поступил, как ему велит его честь. Аскольд Витт делал то, что считал справедливым.

И вот в чем штука — неожиданно он заметил, что изумрудные огни на несколько шагов теперь ближе, чем были лучину назад. Они сужали круг. К худу ли или к добру, он не знал — но, когда оттолкнул противника до границы тусклого полусвета и тот исчез в темноте, ему послышалось чавканье и утробное урчание — а воина того он больше не видел. Так мечник сделал вывод, что, попадая в тень, люди как-то кончаются. Только вот поздним ужином или ранним завтраком?..

Его все-таки ранили — по-разбойничьи, в спину, а после навалились всем скопом, принялись давить числом, массой, толпой. Когда из его рук выбили меч, Аскольд впервые почувствовал укол страха, такого, какой, должно быть, чувствовали они. Врукопашную против вооруженных людей ему было не выстоять долго — но что оставалось делать?..

«Не выстоять долго» вдруг оказалось предательским «не выстоять вовсе». Кто-то жутко хрипящий и тяжелый прыгнул ему на спину, и Аскольд рухнул в траву, почти окончательно проигравший. Глаза застилала темнота. И вдруг…

Чьи-то руки заботливо вложили в его ладонь меч, одобрительно похлопали по рефлекторно сжавшимся на рукояти пальцах.

— Ты можешь, я знаю, — улыбнулся Осверин, вытирая с виска кровь. — Так давай.

И менестрель исчез в мешанине тел, оружия и травы.

Аскольд оскалился хищно, показывая клыки. Кто-то успел подумать, что отделался так легко, это от него-то, восходящей звезды боевого искусства Альрина?!

А когда он поднялся, стряхивая с себя разбойничью тушу, на лице у него снова была дежурная маска — и рука была тверда, а меч быстр, как прежде.

На крохотной зеленой полянке, недалеко от границы Поющего леса, среди примятой и блестящей от чистейшей ночной росы травы, обессиленно полулежали, прислонившись к дереву, двое путников. Вид у них был неважный: в крови, ссадинах и синяка, помятые и весьма потрепанные, они были слишком слабы даже для того, чтобы открыть глаза — но зато друзья улыбались, и дышать им было вкусно и сладко.

— Аль, — подал голос менестрель, слабо, но тепло, — спасибо тебе. Знаешь, я… — он помолчал смущенно, — я всегда хотел, чтобы у меня был старший брат вроде тебя.

Мечник молча протянул ему руку, уже испачканную в чьей-то крови. И Осверин пожал ее, став названным братом Аскольда Витта, и до конца своих дней они оставались братьями — по делам и по духу.

Занималось утро. До восхода еще оставалось время, но свет уже рассеивал тьму, мир просыпался, и изумрудные огоньки растворились где-то в чаще, не оставив за собой и следа. День обещал быть чудесным — солнечным, долгим, теплым.

Если бы ран не было так много, а силы не были бы растрачены полностью, менестрель и мечник наслаждались бы им сполна.

— Ты хоть снял с коня поклажу, прежде чем подарить? — проговорил Аскольд с усмешкой.

Осверин притворно обиделся:

— Конечно! Там была моя гитара, а я менестрель или кто?!

— Скоро, пожалуй, оба мы будем «или кто», — фыркнул юный лорд Витт.

Музыкант зашелся тихим, приглушенным болью смехом. Да, тогда это действительно казалось смешным. Отсмеявшись, он сделал усилие и раскрыл сжатую в кулак ладонь:

— Смотри, она мне подарила вот.

На узкой ладони с пятнами крови лежала серебряная сережка — тоненькое колечко и хитрый замочек. Подарок на память.

— Носить будешь?

— Ага. По-моему, очень даже неплохо будет смотреться. Раной больше, раной меньше, сейчас уже не все ли равно? Только вот, — Осверин замялся, — мне самому еще не приходилось прокалывать мочку, да и не видно, что делаешь, если на себе…

Мечник вздохнул для вида и взял у него сережку.

— В правое или в левое?

— Да без разницы; к какому тебе ближе, — отмахнулся менестрель.

Аскольд примерился и твердой рукой проколол другу ухо. А музыкант — надо отдать ему должное! — не дернулся и не издал ни звука.

Потом оба прислонились обратно к дереву и закрыли глаза, отдыхая. Потом они даже приблизительно не могли бы сказать, сколько времени провели так, в полудреме, без движения и в тишине. Но сколько-то минут, часов или дней прошло, и их разбудили мягкие, пружинящие шаги. Что-то таинственное и древнее, такое же, как деревья в самой глухой чаще, вышло к ним из леса и обратило на них свой взор. Это ощущалось как дыхание, но сравнимое скорее с ветром, хотя воздух вокруг оставался спокоен. Поющий лес был здесь, и — парни почему-то были в этом уверены — он беззвучно пел.

Тогда они собрали последние силы и подняли головы с изумлением и радостью, и древние деревья говорили с ними.

========== 4. Приключение два ==========

Когда листья деревьев тронула первая рыжина, и травы стали отливать золотом, по королевскому тракту шли двое путников. Менестрель и благородный воин, два побратима, держали путь к морю. Раны у них давно и бесследно затянулись, поверх них появились и снова излечились новые, а позади остались лиги и лиги пройденных дорог.

Где-то уже недалеко от побережья они наведались в трактир. Аскольд потихоньку привыкал прикрывать плащом свой шикарный меч, пряча от любопытных взглядов, а Осверин — что его теперь не только не выкинут за порог, но и слова лишнего поперек не скажут.

Там, куда они зашли, сегодня уже был менестрель: сидел на столе, закинув ногу на ногу, и перебирал струны. Осверин обменялся с ним кивками.

Как-то так получилось, что им незаметно уступили место, и друзья устроились за отдельным грязноватым столиком у стены, и обзор на весь зал открывался просто прекрасный. Аскольд начавшим наметываться взглядом вычленил из всех посетителей нескольких человек, одетых, подобно ему, особенно добротно, даже дорого, и старательно-неприметно. Ага, конечно — как будто кого-то это сможет обмануть…