Уникальной врушкой была Коко Шанель. Уж сколько о ней биографий, сколько книг – все равно ускользает, чертовка.

Обман делает женщину сильнее.

Придумай, Кира, свою легенду для всех. Обманывай, лукавь, сочиняй. Ты должна быть неуловима.

Однако теперь, наконец, ты скажешь: «Но так нельзя! Кто-то должен быть очень близким, кому излить душу, с кем посоветоваться».

Конечно. Лучше всего, если это будет мама. Но такое редко случается. Девчонкам-подросткам сложно быть откровенными с мамой, там чаще противостояние и конфликты. Когда девчонки вырастают – они уже просто не хотят маму волновать. Тогда кто? Например, женщина, которой ты очень доверяешь. Но изрядно старше тебя. Например, твоя сестра. Или учительница, допустим, рисования, с которой ты подружилась.

(Жаль, что я не могу быть таким старшим другом. Папа – как его ни любить – он мужчина, всего не расскажешь, да и совсем иначе устроен мозг.)

Нет, должна быть и подружка. Надежная ровесница. Совершенно родная, проверенная. Таких больше одной не бывает. И они возникают, как правило, в юности, лет в 17-18, потом на всю жизнь.

У мамы, твоей бабушки, была такая. Тетя Галя. Они подружились еще в педучилище. Две Гали. Тетю Галю я сам очень любил. Красотка, болтушка, насмешница. Уверенная в себе, реактивная, остроумная. Маме, которая вечно сомневалась во всем и была меланхоликом, такая была необходима. Тетя Галя могла нагрянуть с визитом, когда мама была в очередной хандре, лежала на диване: «Так, Белякова, ну-ка хватит валяться, подъем!» И доставала бутылку вина. Они уходили на кухню и целый вечер курили, болтали, смеялись. Когда тетя Галя собиралась домой, мама была уже другой. Тетя Галя была идеальным психотерапевтом. И очень надежным, очень порядочным человеком. Мама рассказывала ей о себе все, и дальше прокуренной кухни это не выходило никогда. Не знаю, как бы мама жила без тети Гали.

Помню, как-то маму пригласили на свадьбу. Жили мы, Кира, очень бедно. Мама не знала, что дарить. Свадьба же, надо что-то красивое и дорогое. Мама бросилась к тете Гале, мы жили не очень далеко. (Тетя Галя работала в каком-то задрипанном НИИ, но у нее всегда был достаток: мужья и ухажеры не скупились.) И вот тетя Галя достает из серванта красивую вазу, протягивает маме:

– Держи, это хрусталь, нормальный подарок.

Мама испугалась:

– Ты что, как это?! (Да, Кирочка, в наше унылое время это было лакшери.)

Тетя Галя нахмурилась:

– Бери, я тебе сказала! И всё.

Потом тетя Галя вышла замуж в третий, кажется, раз и с сыновьями уехала к мужу в Ростов-на-Дону. Мы с мамой к ней приезжали. Мама дико скучала без нее. Ей очень не хватало рядом этой лихой женщины, которая решала проблемы одной сигаретной затяжкой.

Тетя Галя не смогла быть на похоронах мамы: у нее тогда на руках оказалась крохотная внучка, от которой отказалась безумная мать, жена ее сына, и эту рыжую девчонку тетя Галя вырастит как дочь. Но спустя пять лет я сам оказался в Ростове: там еще почти никому не известный Кирилл Серебренников делал сериал «Ростов-папа», я был одним из сценаристов.

Первым делом я бросился к тете Гале. Мы сели на кухне. Курили и выпивали. Хотя тетя Галя перенесла два обширных инфаркта. А потом обнялись и рыдали. «Знаешь, Лёха, – сказала тетя Галя. – Никого ближе твоей матери у меня не было. Никого. Ни одной подруги. Это теперь как дыра в сердце».

Вот это, Кира, настоящая дружба. На всю жизнь. Двух очень разных женщин.

Найти бы тебе подругу, как тетя Галя.

А от всех остальных – скрывайся и ускользай.

Кира, дочка, теперь я хочу рассказать о том, о чем говорить с тобой мне труднее всего. О наших отношениях с твоей мамой. Вернее, не так. О том, почему мы оба с ней ошиблись. И о том, как важно отношения вовремя остановить. Разорвать.

Тогда нас буквально толкнуло друг к другу. У нее завершился долгий мучительный роман, со слезами, транквилизаторами, безуспешными попытками вернуться. Собственно, мы и встретились с мамой в театре (о да!), куда она пришла не ради спектакля. А чтобы лишний раз показаться на глаза человеку, который пытался от нее избавиться. Она знала, что он будет на этом спектакле. Нет, мы не познакомились с мамой в антракте, это было бы уж слишком театрально, мы уже были чуть знакомы, много общих знакомых, сталкивались раньше. Не проявляя друг к другу никакого интереса. Спустя время мы даже обнаружим себя на фотографиях, сделанных во время большой тусовки. Я тогда крепко напился и не помнил вообще ничего. А твоя мама, хоть и не напилась, но меня тоже не запомнила на этой вечеринке. Смешно, да? На фотографиях мы будем рядом, но как совершенно посторонние люди.

Итак, после мимолетной встречи в театре мы начали осторожно комментировать друг друга в фейсбуке, но очень чинно, на «вы».

Что до меня, то ситуация была во многом схожей. Меня давно выгнала первая жена, я оказался в маленькой однокомнатной квартире с видом на трамвайные рельсы, старым линолеумом и отваливающейся плиткой в ванной. Я и не пытался что-то менять или ремонтировать, пусть летит к черту эта плитка, раз у меня вся жизнь разваливается. Даже мои дети (Асе было десять, Тиме пятнадцать) общались со мной скорее из жалости. Но про ту мою пропащую жизнь я расскажу тебе отдельно, это будет местами действительно очень смешно. Местами.

Нет, я не был тотально одинок. Пьяные небритые мужчины с глазами умирающего Александра Блока часто вызывают у девушек странный интерес, порочный и мучительный. Ясно, что от этого придурка не будет никаких радостей, кроме пары бутылок пива с утра, которые незаметно перетекают в водку, – однако тянет. Женщинам нравится мужское падение, от этого у них захватывает дух и кровь насыщается пузырьками эстрогена.

Я мог позвонить какой-нибудь девушке и развязным баритоном убеждал приехать ко мне, предаться увлекательным беседам о… слушай, я даже не помню, чем их заманивал! Но самое удивительное – некоторые приезжали, захватив с собой зубную щетку и еду. Потому что еды у меня никогда не водилось. В знак благодарности я исполнял девушкам свой любимый романс «Ямщик, не гони лошадей». Они слушали, им нравилось.

С одной девушкой у меня даже был продолжительный роман. Но примерно раз в неделю она сообщала, что хватит, ей все надоело, забирала щетку и уезжала. Потом возвращалась, ставила щетку на место. Потом снова уезжала вместе со щеткой. Дурацкий роман, у щетки, наверно, уже было нервное истощение. Однако девчонка была очень красивой, вспомнить приятно. (Что, блин, она нашла во мне и еще долго находила – страшная загадка.) Наконец, и этот роман завершился. Я даже испытал облегчение: зашибись, конец нервотрепкам и снующим туда-сюда зубным щеткам, живу спокойно один. Любуясь на старый линолеум.

Но один я быть не хотел. Вечерами, когда возвращался откуда-нибудь на трамвае № 27, я смотрел на парочки, что стояли неподалеку и целовались. Думал: «Блин, вот у них любовь. А у меня что?»

Мне было уже сорок пять, возраст, когда мужчина всего добивается, ему уже лениво знакомиться с гибкими девушками в барах да и в бары неохота, вечерами он смотрит увлекательные сериалы, приобняв жену, с которой они пережили немало кухонных битв, но все позади, и теперь эти двое – как верные боевые товарищи. У меня не было ничего, кроме отваливающейся плитки, а сериалы в одиночестве я точно смотреть не хотел. Водка была моим самым продолжительным сериалом.

Да, судьба нас столкнула в том маленьком театре на Поварской улице. То есть никакой судьбы нет, обойдемся без литературных глупостей, просто были схожие обстоятельства. Одиночество, тоска, разбитое – как его? – сердце. Лошади сдохли, ямщик замерзал на трамвайных рельсах.

Слово за слово, я пригласил твою маму на свидание. Она быстро согласилась.

Я выбрал романтичное место – дешевое заведение в подвале, с японской – хахаха – кухней. Кажется, там питались студенты и небогатые посетители Музея архитектуры, который находился рядом. Из японской кухни того вечера я помню только водку. Потому что какой же японский ресторан без водки в России? Деньги на ветер. Да, ты догадалась, моя умница, твой папа быстро напился.