Хочу.

И целую, забывая и забивая на всё. Прижимаю к себе и сжимаю тонкое тело, и её губы приоткрываются, впускают.

Она отвечает.

Изучает.

Робко.

Но все равно сладко, и отстраниться я ей не даю, перехватываю инициативу, целую уже по-настоящему глубоко и долго. Толкаю Дашку к тумбочке, на которую усаживаю, вклиниваюсь между её ног и край платья задираю нетерпеливо.

Соскальзывает тонкая лямка из жемчуга с плеча.

Открывает.

И черноё кружево бюстгальтера мешает, злит, и эта злость подобие здравомыслия на мгновение возвращает, заставляет, тяжело дыша, отстраниться.

Убрать руку с нежной шелковой кожи.

И лямку платья поправить.

— Ты… — я выговариваю через силу.

— Ты хотел поцеловать меня на стоянке.

— Зачем…

— Квитанция сказала, что я люблю тебя.

— Пришла…

— Доказать, что это не так.

Не так.

Личное отношение — это еще не любовь.

Только очередной кружащий голову поцелуй, только сладкие губы, что пьянят куда сильнее бренди, только горячая пылающая кожа под пальцами.

Только приглушенный стон.

И неправильность.

— Лагиза…

Не имя, но ей подходит.

Она — лагиза.

Сладкая.

Чужая.

Невеста мажора, что, должно быть, самый счастливый в мире человек — потому что она выбрала его, потому что она любит его и потому что он, как сказала Квета, сделал ей предложение ещё на Новый год.

Подарил кольцо.

Что сверкает брильянтом.

— Я… я… это всё неправильно, — лагиза говорит тихо, поднимает голову, и её глаза лихорадочно блестят.

Пылают румянцем щёки.

И нет помады на припухших губах.

— Неправильно, — я соглашаюсь эхом.

Не пытаюсь отодвинуться, а она — вырваться. И время все же умеет замедляться, останавливаться, благосклонно давая запомнить и рассмотреть тонкие черты лица, густые чёрные ресницы и родинку на правой скуле.

Тонкий палец, что касается моих губ.

— Я сошла с ума из-за абсента. Ничего не вспомню утром. Ты мне расскажешь?

Нет.

О ворованных поцелуях не рассказывают.

Не говорят о том, за что будет мучительно стыдно. Не напоминают о пьяных глупостях. Не рушат эгоистично серьезные отношения, предлагая взамен лишь секс.

Я хочу её.

Но любовь ли это?

Предлагать Дашке кольцо я не стану, не позову замуж, не признаюсь ей в любви, а значит надо найти в её телефоне номер Кветы и позвонить. Отправить к мажору, который почему-то отпустил её одну в клуб, и выкинуть из головы.

Мне есть о чём думать и без Дарьи Владимировны.

Июль

Лизавета Семеновна, угрожающе сверкая стальным зажимом с марлевым тампоном, подкрадывается ко мне целеустремленно. И увернуться от медицинской помощи я успеваю в последний момент.

— Елизавета Семеновна!

— Кирилл Александрович! — она восклицает не менее сердито.

Поджимает губы, и укоризна в её блеклых глазах видится отчётливо, смешивается с недовольством от моего наплевательского отношения к собственному здоровью. И моего протеста обрабатывать и зашивать рассеченную бровь она не понимает.

— Елизавета Семеновна, на мне всё, как на собаке, заживает, — я отмахиваюсь от неё.

Ибо кровь уже давно остановилась.

Запеклась.

И зашивать ничего не надо.

Пусть Елизавета Семеновна и считает иначе, переводит в поисках поддержки возмущенный взгляд на Стива, который, привалившись к столу, флегматично наблюдает за нашей перебранкой. И на её взор он лишь меланхолично и согласно кивает головой.

— Он та ещё собака, Лизавета Семеновна. Не волнуйтесь. Лучше проверьте мальчишку и посидите с ним.

Уйдите, потому что сохранять бодрость с каждой минутой всё сложнее и потому что Эльвина, который после вколотого обезболивающего уснул, лучше посмотреть.

Проконтролировать, что всё нормально.

— Хорошо, Степан Германович, — Елизавета Семеновна под лучезарной улыбкой Стива сдаётся, кидает на меня последний недовольный взгляд и уходит.

Закрывает, тихо ворча, дверь кабинета Степана Германовича.

И улыбка последнего пропадает. Стива вздыхает, меняет стол на начальственное кресло, в которое устало плюхается.

— Я, впрочем, тоже собака, — он бормочет тоскливо, разглядывает, запрокинув голову, сероватый потолок, — уставшая и побитая жизнью собака. Хочу к Аньке. И Вегасу. Эта рыжая скотина явно спит на моем месте.

Стива жалуется.

Выглядит обиженным ребёнком. И завидовать некрасиво, но не завидовать давно устоявшемуся семейному счастью и даже десятикилограммовой мейн-куновской скотине, которая выбегает встречать Стива и с которой он на полном серьёзе соперничает за внимание Ани, не получается.

Я тоже хочу.

Чтобы ждали и встречали, чтобы было на кого столь же обиженно жаловаться и блаженно при этом улыбаться, чтобы кто-то смотрел так, как Анька на Стива.

Впрочем, не кто-то.

Мне нужна Дашка.

Моя лагиза, которая той пьяной неправильной ночью отравила своими поцелуями, проникла под кожу, перевернула что-то внутри, украла покой, лишила сна, и думать как раз таки получалось только о ней.

Думать.

Переживать за неё.

Мечтать, почти слетая с катушек, снова прикоснуться и поцеловать хотя бы раз, ненавидеть — до сводящей с ума ярости — мажора, помолвочное кольцо которого она обронила в ванной и которое было злой насмешкой и напоминанием.

Чужая невеста.

Которая рассказывала мне то, что чужим не рассказывают, ночевала в моём доме, кричала на меня, переходя на «ты» и посылая к чертовой бабушке. И смотреть в заполненные болью глаза лагизы оказалось тоже больно, и её ломкий от всё той же боли голос полоснул без ножа.

Не дал выдержать дистанцию.

И дал прижать Дашку к себе, провести по напряженной спине, желая забрать все её страхи и переживания, почувствовать обжигающий жар кожи и сквозь ткань футболки, вдохнуть её запах лета и луговых трав.

Разделить.

Защитить.

Выпроводить прочь, потому что отчётливое и острое осознание, что я люблю её, пришло неоспоримым фактом только сегодня.

В «Зажигалке».

В гремящем сомнительной репутацией клубе, где, в отличие от бойцовского, правил нет вообще и где разрешено всё. В пользующейся дурной славой дешевой забегаловке, куда лихие гости идут искать приключения. В притоне, что клубом именуется по недоразумению.

Там, где лагизы быть не могло.

И её лицо, мелькнувшее в пьяной и развесёлой толпе, показалось наваждением, подтверждением, что с ума я сошел окончательно и на ней помешался. Надышался до галлюцинаций кальянным дымом, который Лис демонстративно выдохнул мне в лицо. И в безумной улыбке мой бывший одноклассник расплылся.

Поинтересовался, кого я высматриваю.

Ищу взглядом, потому что цыганская игла уже вошла в сердце, проткнула ледяным ужасом и пониманием, что самый сильный страх за того, кто, оказывается, нужен каждый день всю жизнь, и согласиться со Стивом, что я ошибся, не получилось.

Не ошибся.

Моя лагиза, и правда, здесь.

У барной стойки, в компании пьяного в хлам парня, которого она поддерживает, подставляет ему плечо, тянет к выходу и наблюдающих за ними бугаев не видит.

Дура.

Безмозглая безалаберная идиотка с атрофированным инстинктом самосохранения, тридцать три несчастья, ходячее недоразумение, которое даже из дома выпускать нельзя, иначе неприятности она точно огребет.

«Котёнок Гав» — её любимый мультик.

— Ты понимаешь, что с ней могли сделать? — я выговариваю, не узнавая собственный голос, ломаю, не найдя зажигалки, пятую или десятую по счету спичку, пытаясь закурить.

Ненавижу.

Люблю, но ненавижу. Мечтаю выпороть, потому что думать в детстве Дашку не научили, не рассказали, что кидаться очертя голову никуда и никогда не стоит, не запретили шататься ночью с кем попало. Не объяснили доходчиво, что холёный избалованный мажор, видевший драки только в кино, защитить не сможет, не поможет даже себе.