Холодные воды двух океанов.

Бездонное небо.

Что здесь, в Ушуайе, кажется ближе, чем где бы то не было.

— Так не бывает, Кирилл, — Дашка, когда я подхожу, говорит запыхавшись, поднимает голову, ища мой взгляд.

И её лицо озаряет широкая солнечная улыбка.

— Бывает, — я возражаю и сдержать ответную улыбку сложно.

Невозможно отвести взгляд от раскрасневшегося лица и восхищённо горящих глаз. И карминовые губы манят, тянет снова поцеловать, пробраться руками под пёстрый свитер, прикоснуться и забыться.

Оставить здравый смысл где-то за гранью.

Впрочем, моё здравомыслие и так осталось где-то по ту сторону экватора, и чувствовать себя взрослым и серьезным там, где кончается свет, не получается. Душа требует глупостей и мальчишеских выходок, словно мне пятнадцать или двадцать.

Поэтому жену за выбившуюся из-под шапки прядь волос я дергаю совсем несерьезно, сообщаю насмешливо и по-большому секрету:

— В свадебное путешествие принято ездить на моря и юга. Мы с тобой забрались южнее всех. Дальше только Антарктида.

— Не надо дальше, — Дашка просит, и её глаза блестят слезами. — Здесь уже моя сказка.

Мечта про пингвинов.

И волшебные таинственные земли, к которым когда-то, слушая напевы кабестана, плыли авантюристы и аделантадо, которые описывал в своих романах Жюль Верн и которые в ночи пылают миллиардами огней.

Как сотни лет назад, во времена Магеллана.

- Знаешь, если бы я тебя уже не любила, то влюбилась бы сейчас, — Дашка, замотавшись в простынь, подходит неслышно, обжигает горячими губами и шёпотом моё плечо.

Говорит серьезно.

И её отражение за окном отеля белеет в ночной темноте, парит над раскинувшимся внизу городом и берегом пролива, кажется совершенством, как сама лагиза, что дана мне в наказание и награду.

Мое худшее наказание, моя лучшая награда.

Моя единственная слабость.

И сила.

— Я люблю тебя, лагиза…

Нечастые слова.

Редкое признание, которое я произношу, поворачиваясь к ней. Смотрю в самые красивые на свете глаза цвета мёда, тяну за край простыни, и белоснежная ткань с легким шорохом соскальзывает на ковер.

Обнажает.

Открывает, и тело лагизы — моя личная терра инкогнита, которую я изучаю раз за разом. Исследую пальцами и губами, что ловят приглушенный вскрик, когда я подхватываю свою жену на руки и несу к кровати.

И отстраниться даже на миг Дашка не даёт. Она оплетает руками мою шею, притягивает, заставляя упасть на себя и последний связанный вопрос в моей голове перехватывает губами, зарывается пальцами мне в волосы.

Требует.

Отдает.

Дарит себя, забирает меня, и понять, где кончается она и начинаюсь я, уже невозможно. Не нужно, потому что одним целым быть с ней не страшно.

Правильно.

И неправильно выбираться из постели, но Дашка с воинственным видом запускает в меня подушку, называет сердито по фамилии и клянется со мной развестись, если мы в пятый раз отложим пингвинов на абстрактное потом.

— Лавров, я хочу хотя бы пингвинов и прогулку по Сан-Мартин! — она вскакивает на кровати, балансирует, упирая руки в боки.

И щурится, возвышаясь прекрасной и гневной статуей надо мной, Дарья Владимировна угрожающе, требует возмущенно:

— Кирилл Александрович, посмотри мне в глаза!

— Смотрю, — я соглашаюсь легко.

И взгляд от края моей рубашки, заскользившей вверх по её бедрам, все же отрываю, выполняю просьбу жены, чтобы в следующую секунду быстро приподняться, потянуться и лагизу на себя дёрнуть.

Уронить.

И от лишней одежды, в которой она вышла из ванной, избавить. Провести руками по совершенному телу, вывести невидимые узоры на горячей коже. Прижать к постели, подминая под себя, и руки её перехватить.

Завести их ей за голову.

— Дарья Владимировна, — я интересуюсь светским тоном, вопрошаю насмешливо, пока она яростно сверкает глазами и пытается вырваться, — ты что, не в курсе, как следует проводить медовый месяц?

— В курсе, — лагиза, подозрительно затихая, перечисляет с энтузиазмом, — надо обойти все музеи, посетить шеренгу магазинов Сан-Мартин, наведаться на ледник и устроить трехдневный поход в Национальный парк!

— Знаешь, жена, — новое обращение, повторяемое за эти дни в миллионный раз, наполняет в этот же миллионный раз упоением от законного права называть Дашку именно так, — у нас с тобой какие-то разные курсы…

— Ты не хочешь в музей? — она издевается, выгибает вопросительно бровь.

И выгибается сама.

От прикосновений.

Легкого укуса, что остаётся над ключицей.

И засосы спустя два часа Дашка прячет под ворот свитера, ворчит, что летом на юге надевать куртку возмутительно, пританцовывает нетерпеливо, ожидая пока я выйду из номера и ключи от арендованной машины найду.

— Ты вечно теряешь ключи, муж, — она объявляет ехидно, вытаскивает брелок из заднего кармана джинсов и на пальце его вертит.

Подходит неспешно.

Разглядывает.

— И хмуришься при этом смешно, — Дашка произносит с непонятной интонацией, смотрит странно, словно хочет что-то сказать, но не говорит.

Отдает ключи.

Моргает.

И скользящая в её взгляде задумчивость пропадает. И к машине она меня тянет за рукав куртки, торопит, подпрыгивает, заражает своей радостью.

Предвкушением.

Солнечной улыбкой.

От которой внутри всякий раз что-то обрывается, переворачивается, сжимается до боли и ликования, что она улыбается мне.

Моя жена.

Моя лагиза.

Упрямая и вредная.

И спускаться в каюту она отказывается. Остается на палубе, где, обдавая дыханием близкого Южного полюса, гуляет сырой ветер, пронизывает чувство запредельной свободы и абсолютного счастья.

— Что ты так смотришь?

— Как? — вопрос выходит хриплым.

Севшим голосом.

И моя жена, убирая с лица брошенную ветром прядь волос, вспыхивает румянцем, отводит смущённо взгляд, и шепчет она едва слышно:

— Будто ты вытянул самый счастливый билет на свете.

— Вытянул, — я соглашаюсь.

Признаюсь, рассматривая её, а не берега Огненной Земли:

— Я влюбился в тебя с первого взгляда.

В её улыбку.

Легкий смех.

И глаза цвета мёда.

— Ты себе это придумал, — лагиза, пряча лицо на моей груди, бормочет в куртку.

Вздыхает прерывисто, молчит слишком долго, поднимает все же голову, и в её глазах снова мелькает что-то необъяснимое.

Непонятная решительность.

Что пропадает, когда по правую сторону показывается остров пингвинов и остальные туристы высыпают на палубу. Ждут, разговаривают, и тишина — одна на двоих — заполняется чужими пёстрыми выкриками на разных языках мира.

Разбивает что-то.

И это что-то незримо ускользает.

А лагиза отстраняется.

Устремляется первой на берег, кивает согласно китайским болванчиком, что трогать, гладить, кормить пингвинов и сходить с проложенных троп она не будет. И догоняю я её, когда она уже в отдалении ото всех.

Вытягивает шею не хуже магеллановых пингвинов.

Наблюдает за пернатой колонией, что растопыривает крылья и вразвалочку фланирует по краю берега, не обращает на нас внимания, поскольку их, птичьи, дела куда важнее.

— Кирилл, посмотри какие они смешные… — Дашка просит шёпотом.

Заворожено.

И детский восторг в её голосе завораживает уже меня.

— И верные, — я говорю негромко, блещу познаниями о птицах, коими никогда не интересовался, но… перед лагизой хочется быть образованней.

Умней.

Лучше, чем есть.

— Магеллановы пингвины создают пары один раз и на всю жизнь, — поэтому я рассказываю, прижимаю лагизу спиной к себе, чтобы повернуть её и на виднеющееся в кустах гнездо указать. — Они не изменяют и птенцов не бросают. Воспитывают совместно, попеременно отправляясь на добычу еды. Один ловит рыбу, а другой следит за птенцами…

— Кирилл, у нас тоже будет.

— … при этом они страдают топографическим кретинизмом, поэтому один начинает истошно… что?!