— Катя, — трогаясь с места, спросил Жданов, — а что мне надо сделать, чтобы вы меньше видели во мне начальника и больше человека?

— Уволить меня, — приоткрывая окно и высовывая туда нос, ответила Пушкарева без запинки.

— Не дождетесь, — отрезал он. — А есть еще варианты?

— Андрей Павлович, видеть в начальнике человека не входит в мои должностные обязанности.

Ах вот вы в каком с утра настроении, Екатерина Валерьевна?

Между прочим, в его обязанности тоже не входила развозка служащих и их выгул в парке.

Но прежде, чем Жданов взрастил в себе эту мысль, Пушкарева сказала:

— Простите, Андрей Павлович. Меня Коля с утра расстроил. Он вчера выпил лишнего, а теперь по его мобильнику какая-то непонятная девушка отвечает.

Это было уже что-то.

Она ему действительно о чем-то рассказывала.

— А Зорькин — молодец, — удивился Жданов и тут же насторожился. — Кать, вы что, ревнуете его?

— А вы ревнуете Малиновского?

— Понял.

Заснеженный парк «Красная пресня» ранним будничным утром был совершенно пуст. Катя дышала открытым ртом, как собака, и ловила языком снежинки.

Жданов брел за ней, вспоминая, как мантру, свое обещание Малиновскому заботиться о душевном равновесии Пушкаревой.

— Вам лучше? — спросил он, проявляя заботу.

Если он будет внимательным и добрым начальником, Катя ни за что не отдаст его компанию в руки какого-то анонимного проходимца. «Руки прочь от Зималетто, — скажет Пушкарева ему, — она другому отдана и будет век ему верна».

— Еще пять минуточек, — попросила она. — Забавно, как все меняется, когда с тобой происходит такое.

Её рука неосознанно легла на живот.

— Вам не страшно? — вырвалось у Жданова, хоть он вовсе не хотел обсуждать столь раздражающую его тему.

— Страшно, — светло улыбнулась Катя, и он вдруг замер, любуясь этим светом, смягчившим её черты и подарившим нежнейшую из улыбок, — но я счастлива. У меня появится человек, который будет любить меня всем сердцем и который никогда не будет меня стыдиться. Он, ну или она, не будет думать «эта страшная Пушкарева», ну, а я… я подарю ему всю свою жизнь.

В мечтательности её глаз было что-то столь пронзительное, что у Жданова заныло в груди. Так бывает, когда смотришь на великое произведение искусства, и от невозможности его постижения становится больно.

Катино стремление к любви, не прикрытое обычной броней её сдержанности, ранило.

— Ну, а его отец? — спросил Жданов, протягивая ей руку, чтобы она не поскользнулась на скользком участке. — Ваша любовь к нему была столь же велика? Впрочем, зачем я спрашиваю. Вы бы никогда не были с мужчиной, которого не любите, правда?

— Это неважно, — ответила она. — Моя любовь к мужчине — невостребованный товар. Наверное, я просто не создана для такой любви, о которой грезила по ночам.

— Что же это за любовь, Катя?

Она засмеялась, скрывая неловкость.

— Андрей Павлович, это так стыдно, говорить про такое вслух, — призналась Пушкарева.

— Кать, ну вы же со мной разговариваете, а не с кем-нибудь.

Она бросила на него быстрый взгляд, покраснела и проговорила с мучительной неуклюжестью:

— С вами невозможно говорить об этом не потому, что вы посторонний мне человек, а потому, что вы в любви ничего не смыслите.

— Это я-то? — уязвлено спросил он, поражаясь тому, когда этот мир спятил окончательно. Синий чулок Пушкарева считает себя большим знатоком во взаимоотношении полов, чем самый известный ценитель женщин столицы?

— Давайте наоборот, — предложила Катя, — сначала вы дайте ответ на собственный вопрос. Что такое любовь, Андрей Павлович?

— Ревность, — ответил он, пожимая плечами, — страсть, вспышка, несвобода, узы, ссоры и примирения, власть, давление, удовольствие, азарт, погоня, ложь. Катя, любовь — это множество проблем. Так что, я аплодирую вам за то, что вы оставили себе только плод. По крайней мере, никто не будет с утра до вечера выносить вам мозг.

— Мой мозг — собственность компании «Зималетто», не так ли? — усмехнулась Пушкарева. — Давайте уже пойдем к машине, пока наше опоздание не стало слишком очевидным.

И уже открывая перед ней дверь, Жданов напомнил:

— Вы мне так и не ответили, Катенька.

— Нежность, — ответила она, глядя ему прямо в глаза, — доверие, готовность пожертвовать чем угодно ради счастья любимого.

В горле у него пересохло. Но он нашел в себе силы на насмешливое:

— Оставьте такую любовь монахиням. Любовь эгоистична, а вовсе не жертвенна. Она как голодный языческий божок, требующая все новых и новых подношений.

— Андрей Павлович, — фыркнула Пушкарева и села в машину, — вы как слепец, который утверждает, что деревья вовсе не зеленые.

— А они и не зеленые, — крикнул Жданов, обходя капот, — посмотрите вокруг, все черно-белое. Вы глядите на мир сквозь розовые очки, Катя.

— Ну и пусть, — пожала она плечами, — это лучше, чем быть циничным и не доверять никому вокруг.

— Ну ведь иначе вас обманут, Катя.

— Но ведь ложь бывает и во спасение, правда?

— Истинная, — согласился Жданов. — Именно поэтому я все время вру Кире.

Приехав в Зималетто, Жданов первым делом направился на производство, к Ромке.

— Как мне надоело ублажать Пушкареву, — пожаловался он, все еще ощущая себя не в своей тарелке и не зная, как избавиться от этого неудобного ощущения, — мы ведем какие-то сентиментальные беседы о великом, как два ученика воскресной школы.

— Ну поговори с ней о бухучете, — пожал плечами Малиновский, — о подгузниках. О чуде материнства. О набухании в груди.

— Фу, — передернуло Жданова. — Уж лучше о любви.

— Вы беседуете с ней о любви? — расхохотался Ромка. — Жданов, ты ступаешь скользкую тропинку. Некрасивая мать-одиночка способна втюриться в кого угодно.

— Что значит в кого угодно? Я, между прочим, не самая плохая кандидатура.

— Самовыдвигаешься?

Так, смеясь и дурачась, они и провели утро, а когда Жданов поднялся наверх, то в его кресле восседала злая, как черт, Кира.

— Катенька, вы можете быть свободны, — сказала она, как только он вошел в кабинет.

Пушкарева бросила на него несчастный взгляд и вскочила.

— Катенька, — положив ей руку на плечо воскликнул Жданов, — находится на своем рабочем месте. А тебе, любимая, пора отвыкать превращать Зималетто в поле боя.

— Ах так, в таком случае потрудись мне объяснить, почему ты провел целый вечер в «Аквамарине» вместе с… Екатериной Валерьевной.

Та попыталась дернуться и сбежать, но Жданов крепко держал её за узкое плечо.

— Начинается! — заорал он.

— Продолжается! — закричала Кира.

— Разве тебе не доложили, что с нами был еще и Синицкий, и мы обсуждали дела?

— Да какие у тебя с Синицким могут быть дела!

— Хорошо, хорошо. Что, по-твоему, случилось вчера в «Аквамарине»?

— А я объясню. Ты засветился там для отвода глаз, а потом поехал к любовнице!

— К какой еще любовнице, Кира!

— Вот это я у тебя хотела выяснить!

Кира так яростно обмахивалась каким-то случайным схваченным со стола листочком, как будто это она стояла в пальто, а не раскочегаренный Жданов. Да от него уже прикуривать можно!

— Ты наплел мне с три короба о том, что мой контроль тебя душит, чтобы спокойно бегать по бабам!.. Что это?

— Не знаю, листок какой-то, — устало ответил он. Катя снова дернулась, и он ослабил хватку. Зачем он вообще остановил бедную девочку? Надеялся, что при свидетеле Кира будет меньше кричать?

— Твои уста — два лепестка граната, но в них пчела услады не найдет. Я жадно выпила когда-то их пряный хмель, их крепкий мед… Что это?

Огромные глаза Пушкаревой смотрели так виновато, что сомневаться в авторстве этого послания не приходилось. Господи, что нашло на эту особу?

— Кира, я не знаю, — хмуро разглядывая Катю, сказал Жданов. — Дай сюда.

— Она же подписалась, кто это такая — Лохвицкая?