– Это сказка!.. – выдохнул он.

– Это правда, – сказал я.

– Ты не понял. Это сказка!

– Да. Сказка, – согласился я.

I

Звонок раздался в середине февральского дня, когда я шагал по Лиговскому, преодолевая порывы колючего ветра. Звонила Тамара, жена моего самого близкого друга Сани. Из трубки раздался еле слышный голос Томы:

– Саня погиб. Прилетай.

Вечером того же дня я был на родном мне Урале. Сразу из аэропорта я поехал в онкодиспансер, где уже второй месяц лежала Тамара. В последнее время с Саней и Тамарой я еженедельно связывался по ватсапу. Мы разговаривали подолгу, часа по два-три. Они оба старались держаться бодро, как будто и не было надвигающейся беды, но мы все понимали, что Томе недолго оставалось жить. У нее была четвертая стадия…

Тамара лежала в отдельной палате. В изголовье ее кровати на стене висела икона Почаевской Божьей Матери. Тома выглядела совсем плохо, с трудом и с большими паузами произносила слова. Рядом с больничной койкой сидел с растерянным видом их сын – Юрка.

Саня умер мгновенно. Можно сказать, налету, по-другому, наверное, он и не мог умереть. Они с водителем возвращались из командировки на служебной машине. Навстречу им вылетел прицеп большегруза, который по неизвестной причине самопроизвольно отцепился от автомобиля. Все произошло в доли секунды…

С Саней мы познакомились в армии, в учебке – ШМАСе – школе младших авиаспециалистов. Я прибыл в учебку в самой последней партии новобранцев, Саня уже служил там почти две недели. В первую же ночь моего пребывания в армии, нас в казарме подняли по тревоге сержанты. Офицеров не было. Рота состояла из семи взводов, по тридцать бойцов в каждом взводе, сержантов было 12 человек. Тревога была неуставной. В казарме был полумрак, вдали в конце коридора у дневального тускло горел дежурный свет.

Двести десять человек, поспешно надев на себя свое обмундирование, вылетели из своих кубриков и выстроились в две шеренги лицом друг против друга, вытянувшись вдоль длинного коридора казармы. Затем последовала команда:

– Снять левый сапог и положить сверху на сапог портянки.

Вдоль между шеренгами развязно шли подвыпившие сержанты. Они проверяли насколько у «духов» затянуты ремни, все ли застегнуты пуговицы на гимнастерках. Если хотя бы одна пуговица была не застегнута или ремень, по их мнению, был недостаточно затянут, они били молодого с размаху в живот или в грудь. В лицо не били, боялись, что могут остаться синяки. Особенно доставалось тем, у кого не было портянки на сапоге.

Мой сапог зиял черным отверстием. Я выскочил из кубрика по тревоге без портянок, чтобы уложиться во время. Сержанты, не спеша, изощряясь перед собой и «духами» в матерных выражениях, и раздавая люлей новобранцам, приближались к нашему седьмому взводу.

Вдруг чья-то рука набросила на мой сапог портянку. Это был Саня. Он бросил не портянку, а вафельное полотенце, которое висело на койке за его спиной. В темноте было невозможно было разглядеть – что это за белое пятно – портянка или полотенце. Вообщем, пронесло, но было противно от такой «тревоги».

Саня был невысокого роста, наверное, около 165 сантиметров. Лицо скуластое, глаза – веселые, быстрые, внимательные, походка – спортивная, пружинистая. Для таких людей существует одна только форма жизни – горение.

В столовой меня, новичка, посадили за стол, за которым сидел и Саня.

– Что, это было? – спросил я Саню.

Он рассказал, что он уже здесь две недели и что такие ночные «тревоги» происходят один раз в два-три дня. Потом вдруг, словно невзначай, добавил, что в нашем седьмом взводе более половины его земляков – мурманчан.

– Нас двести десять человек, их – двенадцать. На их стороне нет закона. Даже если мы навалимся одним взводом, а это тридцать человек – расклад не в их пользу, – все это я выпалил одним залпом.

– Я давно ждал такого «математика», – с улыбкой сказал мой новый друг.

Все новобранцы пока проходили курс молодого бойца, присяга должна была состояться через неделю. После обеда роту отдельно по взводам разводили по учебным кабинетам для изучения устава караульной службы. Как только сержант вышел из класса покурить, к доске стремительно вылетел Саня. Он все изложил четко, быстро, решительно. После его речи в классе повисла, как пишут начинающие писатели, гробовая тишина. И тут до меня дошло, почему Саня ждал «математика». Я вышел, встал рядом с Саней и стал приводить свои математические доводы, а для пущей убедительности воспроизвел по памяти бессмертные слова Тараса Бульбы об узах товарищества и о мышиной натуре.

И класс сразу весь загудел. Отовсюду неслось:

– Давно пора!

– Только не «бобать»!

– Надо вломить этим козлам!

Договорись о том, что при следующей «тревоге» наш взвод остается лежать в кроватях. Если кого-нибудь одного тронут, то все как один вскакиваем, хватаем ремни и будь что будет. Решили еще переговорить с соседним шестым взводом, чтоб они нас поддержали. Послали «парламентариев» в соседний класс – Саню и меня. Соседи заверили, что поддержат нас.

Нас подняли спустя четыре дня.

– Рота подъем! – заорал дневальный.

В коридор из кубриков вылетели все, кроме нашего седьмого взвода. Шестой тоже вылетел…

Сержанты не сразу заметили наш «тактический ход». Они шли также развязно вдоль привычно выстроившихся шеренг, избивая провинившихся. Раздавался мат, пьяный хохот и были слышны глухие удары.

И вдруг… Тишина… И понеслось:

– Это что за х…я?!

– Оборзели, духи?!

И якобы уставная команда:

– Взвод подъем!

Мы продолжали лежать. «Так, наверное, лежали наши деды перед атакой», – усмехнувшись про себя, подумал я. Позднее Саня сказал, что ему в тот момент пришла та же мысль. В наш кубрик ворвался наш взводный сержант и стал с койки за ногу стаскивать самого крайнего – Андрюху Караваева.

«Не продумал все до конца, сердешный. Это все от пьянства. Не буду в своей жизни так напиваться», – мелькнула мысль. Андрюха был рослым здоровяком, косая сажень в плечах, выше метра восьмидесяти. Он изо всей силы засветил пяткой сержанту в глаз, сержант охнул и отлетел с грохотом в дальний конец кубрика. На Андрюху навалилось штук пять пьяных сержантов. Они вытащили Андрюху из кровати и потащили его по коридору на расправу в сортир. Прошло, наверное, секунд тридцать и раздался, прямо таки, истошный крик Сани:

– Взвод!!! Подъем!!!

Мы, как один слаженный механизм, вылетели из своих коек, схватили ремни и понеслись, размахивая ими.

Это была картина маслом! Представьте, мы все в исподнем, в белых кальсонах и нательных нижних рубахах, неслись в сортир с гиканьем по темному длинному коридору вдоль этих молчащих шеренг. Наверное, мы были похожи на привидений, а может быть и на отряд ангелов.

Двери с грохотом упали на пол сортира. Андрюха, в исподнем, как и все мы, стоял по центру в позе боксера, вокруг его кружили наши «доблестные» командиры. Увидев нашу решимость и злость, они тут же все «размазались» по стенам. На следующий день в курилке, когда мы обсуждали это, Генка Бояринов, родом из Питера, давясь от смеха, сказал:

– Ну, и обоссались же наши отцы-командиры!

– Геннадий, Вы шо?! Разве можно так выражаться? Фи! Питерский интеллигент никогда не скажет – обоссались. Он скажет – пустили теплого по ноге, – поправил его Саня. – Держи статус. Не забывай, мы на тебя равняемся по культуре.

– И запомните, Гена, они не виноваты, во всем виноваты гены. И отсутствие дежурного офицера в казарме, – добавил Сашка.

Обнявшись, мы возвращались из сортира в свой кубрик вдоль тех же онемевших и ошарашенных шеренг, но уже при ярком, слепившим глаза, электрическом свете. Саня успел скомандовать дневальному (и когда он все успевал), чтобы тот включил весь верхний свет в казарме.

Проходя мимо шестого взвода, Саня громко сказал, обращаясь к нам, но так чтобы слышали все:

– Павлины, говорите!

В ответ раздался наш оглушительный хохот.