- Что он такое говорит, - Мария рассмеялась, махнула рукой. - Я крылья во дворе развешу. Или не надо?
- Лучше не надо, - подтвердил Посланец. - Они сами впитают воду... А говорю я о том, Мария Васильевна, что вас с Иваном Никитичем до сих пор согревает чувство, которое объединило вас в далеком пятьдесят втором. Тот сентябрьский свет еще жив. Я видел его сегодня, когда заглядывал в ваши души... Помните?..
Посланец привстал и, вытянув руку над столом, точь-в-точь будто Костя Линев, прочитал:
- И пришел к тебе бог Солнца; и дал в жены дочь свою, а за что...
- Не надо!.. - голос Марии прервался. - Прошу вас! Зачем вы трогаете чужое?!
- Я хочу вернуть вам пятьдесят второй год, - ответил Посланец. - Вы красиво прожили жизнь и заслуживаете награды. Кожа обретет упругость, куда и подеваются морщины, а волосы вновь засияют золотом, как у настоящей дочери Солнца... Дети вас поймут. Единственное - надо будет переехать куда-нибудь. Чтобы не пугать людей и не вызвать кривотолков.
- Ты слышишь, Ваня?! - всхлипнула Мария. - Это похоже на сказку.
У Бартошина на миг поплыла под ногами земля. Оттуда, из тридцатилетнего далека, потянулась к нему золотоголовая первокурсница. Губы ее, пахнущие вином и грушами, таяли под его напористыми губами, колючий орден, зацепившись за платье, вонзался в тело (он тогда не почувствовал, а Маша не сказала). И летела, летела в открытое окно паутина бабьего лета, застила глаза.
Иван Никитич даже зажмурился, чтобы не показать, что с ним происходит, хрипло напомнил:
- Завтра Виталий приезжает.
- Вот видите! - обрадовалась Мария. - Не с руки нам за молодостью гоняться.
- Дети, конечно, поймут, - заговорил тихо Бартошин. - Умом поймут. А сердцем вряд ли привыкнут. Родители-ровесники? Чудно это, непонятно. Природа во всем соответствие любит. Зачем же ее ломать?
Мария благодарно глянула на мужа, смахнула слезы.
- Видать, хороший вы человек, хоть и существо неземное, - сказала она Посланцу. Тот в знак согласия кивнул рыжей головой. - И верю я всему вами сказанному, потому что, когда крылья стирала, поняла: живые они, теплые. Но вот подарка вашего, хоть он и царский, не хочу.
Мария замолчала, отвернулась к окну. В саду уже погас свет дня.
- Оставьте нам наш сентябрь, - сказала она. - Вы, может, не поймете, но в нем тоже есть радости.
- Вон уже одна спешит - радость-то, - забеспокоился Иван Никитич, увидев на улице Мироновну. - Не вовремя как.
- Я вас охраню, - сказал Посланец, не глядя в окно. - Она не войдет в дом.
Солнце село, но какой-то последний лучик запутался в траве, лег на тропинку и тут же стрельнул Мироновне в глаза - весело и желто.
Она наклонилась и ахнула: по утрамбованной тропинке катилось массивное золотое кольцо. Мироновна присела от страха - вдруг кто еще увидит! - и бросилась догонять неожиданную добычу. Кольцо прокатилось мимо дома Бартошиных и, подпрыгивая на неровностях почвы, помчалось еще быстрее. "Там же бурьяны! Пропадет!" - похолодела Мироновна. Она протянула руки и в отчаянном порыве бросилась наземь. Кольцо юркнуло в заросли лопухов и крапивы, засветилось там, заиграло. Мироновна оглянулась по сторонам и решительно ступила в крапиву...
- Может, переночуете у нас? - спросил Иван Никитич гостя. - Завтра дети приедут, накроем стол. Будем и вам рады.
- Надо спешить, - покачал головой Посланец. Он взял свои крылья, осмотрел их, легко проскользнул в лямки.
- Проводите меня в сад, - попросил. - И не обижайтесь, пожалуйста. Я хотел как лучше.
- За что обижаться? - удивилась Мария. - Это мы вам все планы нарушили. Теперь, чего доброго, отругают вас в институте...
Они вышли в сад.
- Отойдите немножко в сторону, - попросил их Посланец.
Они отошли. Крылья вдруг распрямились, зашелестели, замерцали в неверном свете первых звезд.
- Мне здесь долго жить, - сказал маленький рыжий пришелец. - Я буду помнить вас. Совет вам да любовь.
Крылья взмахнули, забились, загудели.
В следующий миг гость исчез. В темном небе над садом мелькнула и пропала тень.
Бартошины долго молча стояли, чувствуя, как собирается ночная прохлада. На окраине поселка простучала и стихла электричка. Взошла луна.
- Что же ты, Ваня, - улыбнулась Мария. - Деньги на телескоп потратил, а посмотреть не даешь. Вон какие звезды крупные.
- Пойдем в дом, - обрадовался Иван Никитич. - Я пока инструкцию почитаю да телескоп соберу, а ты мясо на вареники сваришь.
Он бережно привлек жену к себе.
В лунном свете незнакомо и молодо серебрились ее волосы.
СЛЕДЫ НА МОКРОМ ПЕСКЕ
Ужимки продюсера начинали бесить.
- Нет! - резко сказал Рэй Дуглас. - Ваш вариант неприемлем... Нет, я не враг себе. Напротив, я берегу свою репутацию...
Голос продюсера обволакивал телефонную трубку, она стала вдруг скользкой как змея, и у писателя появилось желание швырнуть ее ко всем чертям.
- Речь идет о крохотном эпизоде, мистер Дуглас, - вкрадчиво нашептывала трубка.
- Представьте, что рассказ - это ребенок, так часто говорят, - он с грустью отметил, что раздражение губит метафору. - Эдакий славный крепыш лет пяти-шести. Все при нем - руки, ноги, он гармоничен. Данный эпизод ручка, сжимающая в кулачке нить характера. Почему же я должен калечить собственного ребенка?..
Писатель вывел велосипед на дорожку, потрогал рычажок звонка. Тонкие прохладные звуки засверкали на давно не стриженных кустах, будто капельки росы.
- Пропадай тоска! - воскликнул он и, поддев педаль-стремя, вскочил на воображаемого коня.
Восторженно засвистел ветер. Спицы зарябили и растворились в пространстве. Шины припали к земле.
Метров через триста Рэй сбавил темп - нет, не взлететь уже, не взлететь! А было же, было: он разгонялся на лугу или с горы, что возле карьера, разгонялся и закрывал глаза, и тело его невесомо взмывало вместе с велосипедом, и развевались волосы... Было!
Злость на продюсера прошла. Человек он неглупый, но крайне назойливый. Точнее, нудный. О силе разума он, может, и имеет какое-нибудь представление, но что он может знать о силе страсти?
Велосипед, будто лошадь, знающая путь домой, привез его к реке. Рэй часто гулял тут. Пологий берег, песок, мокрый и тяжелый, будто плохие воспоминания, неразговорчивая вода. Так было тут по утрам. Однако сегодня солнце, наверное, перепутало костюм - вместо октябрьского, подбитого туманами, паутиной и холодной росой, надело июльский - и река сияла от удовольствия, бормотала что-то ласковое и невразумительное. Чистые дали открылись по обоим ее берегам, и стал слышен звук падения листьев.
