После моих слов Андрей еще некоторое время молчал, и все смотрел на меня так внимательно, не отрываясь, будто я сказал ему нечто невероятное. Вот только за рамки рационального и доступного я как раз не выходил.
– Ты изменился, – слегка охрипшим голосом проговорил отец.
– Ты тоже.
– Меня здорово потрепали обстоятельства, и все же я остался прежним. Я сделаю все, чтобы моя семья была в безопасности. Я выберу тот вариант, который окажется самым правильным для достижения этого. И, прежде, я буду иметь ввиду ваши жизни. Особенно сейчас, когда вижу, какие изменения коснулись тебя. Не знаю, что или кто вызвал в тебе ветер перемен, но я благодарен ему.
Отец похлопал меня по плечу, задержав на мгновение руку. Он будто не желал прерывать нашу связь с ним или просто боялся это делать, словно бы физически ощущая опасность от такого отстранения. Я накрыл своей ладонью руку Андрея. Мое действие всколыхнуло отца, но я нашел в его глазах не только одобрение, еще и глубокую благодарность.
Новая дорогая дверь в нашу небольшую комнату раскрылась почти бесшумно, однако тишина, в которой мы с отцом прибывали несколько минут, позволила бы услышать и малейшее дуновение свежего ветерка в душной с закрытыми окнами комнате, поэтому мы с ним в раз обернулись.
Филипп быстрым уверенным шагом прошел к стеклянному столику и резко остановился. Нам бы следовало встать при его появлении, встречая доктора с хорошими новостями, но по его лицу никогда невозможно было понять, в каком он пребывает настроении. Терзает его что-то тягостное и непомерно гнетущее или распирает невиданная радость. Что он собирался сообщить нам? Всем своим видом Филипп не выдал ни одного секрета. Оттого мы и остались сидеть с отцом словно бы прибитые к дивану, и совершенно не полагавшиеся на свои потяжелевшие в миг ноги.
– Наташа пока без сознания, но состояние стабильно и жизнь ее вне опасности. Кесарево сечение прошло удачно, малышка в порядке. На две недели раньше срока родилась, однако это ничуть на ней не отразилось.
Отец радостно подскочил, и, перегнувшись через весь стол, крепко обнял Филиппа. Я заметил на лице доктора сдержанную и очень искреннюю улыбку.
Глава 8. Сомнение
«Лерка, Лера, Валерия…» – Я произносил имя про себя, мысленно примеряя его к маленькому спящему комочку в желтой казенной шапочке под светло-бежевым ничуть не менее казенным одеяльцем. А стоял я в просторном светлом больничном коридоре, и смотрел через стекло на палату с несколькими миниатюрными кроватками, в которых покрикивали, возились или просто спали только-только родившиеся дети. Сейчас их там было пятнадцать, включая и мою, едва появившуюся на свет младшую сестру.
Долгое время мы находились с отцом здесь вместе, и Филиппу пришлось приложить немало усилий, чтобы увести его и заставить хоть немного поспать и принять настоящее лекарство, в корне отличавшееся от того, что он с таким упоением вливал в себя около часа назад. Я же остался перед огромной застекленной стеной, и смотрел в освещенную тусклым светом комнату. И вероятно задержался я здесь из-за того, что только в одиночестве мог в полной мере осознать свой новый статус старшего брата. Всегда я был единственным ребенком, а теперь появился еще один. Новый член семьи, переживающей не лучшие времена.
Мне нравилось имя. Я с удовольствием повторял его, подыскивая все новые варианты, но у меня никак не получалось привязать его к тому живому существу, что так умиротворенно и беззаботно посапывало в глубине палаты.
Чувствовал ли я ну хоть что-то, всматриваясь в милую и здоровую мордашку сестры? Нет. Может всему виной служило расстояние и стекло, разделявшее родную кровь, и многое бы поменяло свой тон, окажись я совсем рядом с ней? Возможно. С другой стороны, отцу совсем не мешало ни расстояние, ни преграда. Он так не радовался мне, когда я прибыл в больницу со своей спасительной миссией, как обрадовался маленькой Лерке, всего каких-то полчаса назад, ворвавшейся в устаканившийся, хотя весьма тревожный мир отца. И так надежно и крепко засевшей нем, что кажется после этой непродолжительной встречи с дочерью, которую Андрей увидел впервые, он уже не имел ни малейшего сомнения как поступить с Итальянцем. А ведь отец даже не брал Леру на руки, не целовал ее. Он полюбил дочь задолго до того, как увидел, и даже имя придумал, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту.
Я задумался над всем этим, придя к довольно простому выводу. Природа чувств для каждого индивидуальна, но в основном все сводится к трем составляющим.
Мне виделось, что иногда любовь возникает не из какой-то эмоциональной подоплеки, рождается не из тесных и крепких контактов с людьми, она взращена собственным подсознанием, из придуманных нами самими идей и желаний. Вот почему очень часто, такие привязанности ощутимо по нам бьют, а в худшем случае разочаровывают до самого дна души. Мы рисуем идеальный образ, и всю жизнь пытаемся подогнать под эти рамки кого-то, и, если не выходит, безумно сокрушаемся. И ведь всему виной только мы, а не тот несчастный, который все никак не может понять, почему не способен понравится таким, какой он есть, и ему тоже становится очень больно. А по итогу оба несчастны.
Но с другой стороны можем же мы полюбить человека за те особенности личности, которыми он обладает, и которые так для нас важны? Несомненно, ведь иной раз именно то, что получается познать в ком-то и притягивает. Становится нашим культом, и уже меняет нас самих, но не специально, а совершенно произвольно, и такие перемены не претят, наоборот, в них чувствуется дополнительный источник силы.
Есть и третий вариант, когда любовь возникает поневоле, когда она просто есть, и на то нет никаких причин, и, пожалуй, этот вид чувств самый замысловатый, самый крепкий и надежный, потому что не поддается никакому объяснению, как, например, родительская любовь.
Я для отца всегда оставался не тем сыном, которого он хотел иметь. Не слушал его советов, не выстраивал жизнь по плану, не учился на «отлично» в школе и не поступил в престижный вуз. Все свое время я проводил за репетициями в группе, колол татуировки, и пропадал на шумных вечеринках с крепким алкоголем и жестокими потасовками. И все же, несмотря на это, как мне хотелось верить, отец любил и любит меня, хоть в его сыне не задержалось, а может даже никогда и не возникало ни одного из качеств, подходящих под его критерии. Вероятно, это работало и с Лерой.
Какой она станет, когда вырастет? Точной копией своего старшего брата, или полной его противоположностью? Слишком рано об этом судить. Сейчас же в ней просто не имеется ничего, что способно оттолкнуть или привлечь к себе еще больше. Лера просто ребенок. Здоровый розовощекий, совсем крохотный не сформировавшийся комок человеческой плоти, но ей уже дарована сильная мотивация, и выдан крупный аванс в виде отцовской любви. По той лишь причине, что это естественно.
– Хорошо, что девчонка на этот раз, хватит уже с нашей семьи пацанов, – реплика Медведя прозвучала как всегда неожиданно. Не сказать, что я испытал сильное потрясение или шок, ведь к третьему появлению своего родственника начал уже привыкать к подобным визитам, но столь шальная и внезапная манера возникать среди живых здорово выбивала из реальности.
Медведь стоял рядом со мной. И, не обращая никакого внимания на пойманного врасплох племянника, с умилением разглядывал комнату с новорожденными.
– Что ты здесь делаешь? – спокойно спросил я.
Я никогда не видел дядьку таким по-детски довольным.
– То же, что и ты. Как ни как новый член семьи. А?! – задорно произнес он, выказывая свою потрепанную, без одного зуба улыбку.
Я промолчал. Вот только скепсис, сковавший все мое нутро, не сумел укрыться от мертвеца.
– Перестань уже на меня пялиться, как на двуглавую бородатую женщину, – серьезно заявил Медведь.
Он находился так близко, что я ощущал его настоящее человеческое дыхание. Но ведь при всем безумии своей жизни, я вполне сохранял адекватность разума, и понимал, что воскрешений в мире не бывает. А вот сны наяву как я слышал, вполне себе распространенная вещь. Чего только люди не вытворяют, едва очнувшись от наркоза, например. Или приняв ЛСД, даже перебрав с горячительным, можно поймать довольно реалистичные галлюцинации. Но ни наркоз, ни алкоголь, ни тем более наркотик не способны вызвать к жизни столь правдоподобный образ давно умершего человека.
