– Вот как ты заговорил. Значит, больше не ценишь то бесконечное количество раз, которое я вытаскивал тебя из сомнительных компаний, сколько раз спасал твою шкуру от закона, а иной раз и от самой смерти? – бесстрастность в поведении Андрея, сменилась бурной импульсивностью, и в этот миг я узнал в суровом посыле властного мужчины своего настоящего отца.

– Я не просил тебя, никогда, – я отвернулся от Андрея. – Ты сам решил исправлять то, что тебя давно не касается.

– Ты мой сын, а я твой отец. Все, что происходит с тобой, меня касается, вот только это не может происходить до бесконечности. Твое саморазрушение когда-нибудь достигнет пика, и тогда даже я, не смогу ничем помочь.

– И не надо, – бросил я раздраженно.

– Кирилл, – многозначительно произнес Андрей. Я медленно повернулся. – Мне не все равно, что с тобой творится.

– Проблема в том, что ты никогда не слышишь меня.

– Дело не в тебе или твоей музыке. Как ты не можешь понять, мне уже и не важно, кем ты являешься. Я лишь хочу, чтобы ты имел нормальную жизнь, с ее пониманием и целью. Вот скажи, каким будет твой завтрашний день?

– Я устал от этих разговоров, отец. Просто дай мне, в конце концов, спокойно жить, и перестань уже исправлять чужие ошибки. Это только мои ошибки, мои, и я сам позабочусь об их исправлении.

– Что ж, сделай так, чтобы мы больше не возвращались к этой теме, – Андрей развел руками. – Если ты не желаешь стать хоть немного благоразумнее ради меня, сделай это хотя бы ради своей матери. Она ведь переживает не меньше моего.

– Ты боишься, что я когда-нибудь разрушу твою идеальную репутацию, – я исподлобья посмотрел на своего отца. – Что когда-нибудь выверенная до мелочей жизнь даст трещину, и именно я с наибольшей долей вероятности, по твоему мнению, нанесу удар по ней. Все твердишь, что я должен понять тебя, а сам даже никогда не пытался этого сделать в отношении меня. С чего я обязан проявлять большую инициативу? Я не хочу существовать с оглядкой на такого отца, вынужденный терпеть постоянный гнет и давление. Отпусти, в конце-то концов. Уже пора, знаешь ли. Не говори, что тебя по-настоящему заботят мои цели. Ведь волнует лишь одно – самое главное разочарование в жизни, а вернее его подавление – Я.

– Ты совершенно не прав сын. Ох, как ты не прав, – возможно, мне всего лишь показалось, но на лице отца отразилась мука.

Я запоздало подумал о резкости слов сказанных мной, но вернуть их не мог, как и не мог не сказать всего того, что давно назрело внутри. Уставший от беспрестанного контроля, и чрезмерной отцовской опеки, я выдал короткое излияние своего уязвленного свободолюбия, о котором жалел и не жалел одновременно. А отец крайне выдержанный и стойкий к любым воздействиям, по-видимому, не слишком-то хорошо оказался подготовлен к подобным откровениям сына.

– Жаль, что ты не можешь принять меня, какой я есть, но я не собираюсь становиться тем, кем желаешь видеть меня ты.

– Ты так разочаровываешь с каждым днем, и все же я не отступаюсь от своего сына. Я надеюсь, что однажды мы найдем общий язык, и ты, наконец, поймешь, чего добиваюсь. Не сногсшибательных целей и их покорения, хочу, чтобы ты начал задумываться о будущем. Хватит и этого для начала. Я в который раз вытащу тебя из передряги, и помогу, даже если об этом никогда не попросишь, мне не сложно, ведь сделаю это для тебя не себя, но и ты пообещай просто подумать.

Я устало опустил глаза. Все чего хотелось сейчас это остаться наедине с собой и своими заплутавшими мыслями. Не говорить вслух ничего, а начать вновь выискивать в глубине своего подсознания осколки и мельчайшие намеки о том, что случилось со мной.

Андрей выпрямился. Он вновь возобладал собой, пресекая новые попытки достучаться до сына. Слишком много раз он пробовал направить мою жизнь в нужное русло. Однако в каждый наш разговор мужчина терпел крах, постоянно натыкаясь на волну сопротивления, идущую от собственного сына, отгородившегося от любых возможностей согласиться хоть в чем-то со своим отцом. И оттого все общение сводилось к банальному выяснению отношений, в котором никогда не имелось победителя, и в котором всегда ощущалось чувство вины от каждого из участников.

Будучи состоявшимся и весьма практичным человеком, перфекционистом с большой буквы, Андрей оказался не способен терпеть не реализованных до конца амбиций, планов, идей. В какой-то степени я коснулся истины, говоря, своему отцу, что тот слишком разочарован мной, как частью собственной жизни. И в определенном смысле я был прав. Но в действиях и словах мужчины проскальзывало слишком много эмоций, и далеко не от переизбытка накатывающего иногда гнева и бессилия перед одним лишь упрямым мальчишкой, а от действительного проявления им сопричастности и беспокойства за своего ребенка. И Андрей совсем не виноват, что выразить свою скупую на откровенность, однако весьма глубокую любовь он мог только таким не тривиальным способом. Ведь как не крути самая неподатливая и шаткая сторона его жизни, оборачивается для него же и самым главным в эмоциональном смысле достижением.

Воцарившаяся грубая тишина в палате недолго властвовала над двумя людьми, замершими в неопределенности друг перед другом. В комнату, напичканную медицинским оборудованием, ворвался доктор, который и так дал отцу с сыном больше времени, чем заявлял перед уходом:

– Ну, все Андрей, на сегодня достаточно разговоров. Кириллу нужно отдохнуть. Можешь навестить его завтра.

– Кажется, это наш последний с ним разговор, – разочарованно произнес мужчина.

Я коротко посмотрел на отца, ощущая, как злость, способная прорваться в любую минуту, подступила к горлу. Однако я промолчал, сдержав свою ярость, и обуздав желание еще раз высказать все отцу. Подобные выпады требовали слишком много сил, а их у меня почти не осталось – ни душевных, ни физических.

Андрей вышел из палаты, даже не повернувшись в мою сторону и не попрощавшись. Вот только мне было все равно, я лишь надеялся, что хоть на какое-то время он оставит свои бесплодные попытки исправить меня и займется куда более важными делами, чем спасение сына от неминуемых жизненных ошибок. Правда, после любой из наших встреч, отец поддавался подобному настрою, и слишком уж быстро сдавался, вновь пускаясь в бесконечные споры с непутевым сыном.

– Вы опять поссорились? – напряженный взгляд Филиппа из-под его очков прошелся по мне весьма пристально.

– Тихая и спокойная беседа это не про нас, – я выпрямился, и попытался встать с кровати, передвинулся на самый ее край и спустил ноги на холодный кафельный пол.

– Что ты делаешь? – запротестовал взволнованный доктор, бросая свою папку на рядом стоящую тумбочку.

– Я не хочу больше здесь оставаться, – я вытащил из вены длинную иглу, впускающую в меня целый коктейль лекарств, и снял с пальца прищепку, измеряющую пульс. Прибор рядом с кроватью, до этого мерно попискивающий, заверещал одним беспрерывным сигналом.

– Но это не дело сбегать из больницы в таком состоянии, – врач метался надо мной, не представляя как остановить.

– Ты знаешь меня Филипп, знаешь лучше, чем кто бы то ни было. И потому должен понимать, что препятствовать бесполезно.

– Я и не собирался тебя связывать. Не в моей власти держать пациентов здесь против их воли. Я лишь использую шанс достучаться до твоего благоразумия, убедив остаться в больнице хотя бы на ночь.

– Одна ночь ничего не решит, – пошатываясь от влитых в организм лекарств и легкого сотрясения, я побрел к маленькому неприметному стулу возле закрытого жалюзи окна. Врач разочарованно вздохнул, застыв у опустевшей всего мгновение назад кровати.

– Прошу, не говори ничего отцу. Иначе он взбаламутит воду, а я этого не хочу. Его должно быть как можно меньше в моей жизни.

– Не держи зла на него Кирилл, каждый живет так, как умеет.

– То же самое можно было бы сказать и моему отцу, – я натянул свои джинсы и толстовку, которые лежали небольшой аккуратной стопкой на простом пластиковом стуле. – Обидно, что ты это понимаешь, а он нет.