Тонькины планы почти сбывались. Утром к директору электростанции пришла возмущённая заведующая ведомственной столовой и расписала в ярких красках, как какой-то рабочий из котельного цеха, пьяный в дымину, оскорбил работавших в ночную смену поварих, разбил сто сорок восемь тарелок, а одна повариха от страха даже убежала домой.

Когда в цехе узнали, что этим хулиганом оказался Вася Королёв, каждый в меру своего воображения представил затюканного, вечно смурного Француза в образе громилы, громящего столовую: получилось столько смеха, что хватило бы на три хороших кинокомедии. За глаза пока нарекли Королёва «лысым гангстером» и назойливо приставали: «Давай подробности». Ни в подробностях, ни в общем Вася своего хулиганства не описывал, только бубнил упрямо, что он был трезвым, а повариха сама первой и начала.

Был он и вправду трезвым в ту ночную смену. Как обычно, к пяти часам утра, подменившись у щита управления, снял спецовку и пошёл в столовую. Заспанная, с

помятым лицом повариха спросила лениво:

– Чего тебе?

– Гуляш и стакан сметаны.

– Нету сметаны, – зевнула повариха и принялась накладывать в тарелку гуляш.

– Как же так нету?.. А вон же в кастрюле, сзади, – неуверенно пояснил Королёв.

– Нету сметаны, сказали тебе! – рявкнула раздатчица и шмякнула Васе на поднос тарелку с гуляшом, отчего несколько капель подливки струйкой брызнули на его рубашку.

Королёв посмотрел долгим взглядом на расплывшееся пятно и через неохоту спросил обычным бурчливым голосом:

– Ты чего швыряешь-то?.. Ты, что ли, мне стирать одежду будешь… Могу ведь и жалобу накатать…

– Жалобу! – взвизгнула повариху. – Жалобу хочешь!.. Залил глаза! Вон бельма красные таращишь. Пьянь! Работать не даёшь! – она, жестикулируя, развела руками и задела стопку тарелок на прилавке. Высокая стопка разделилась надвое и верхняя половинка полетела на пол.

Повариха глянула на рассыпавшиеся осколки, на секунду задумалась, потом опять взвизгнула, заверещала ругательски на Королёва – и сгребла на пол оставшуюся половину тарелок.

Королёв заморгал, втянул голову в плечи и, оставив свой поднос с гуляшом, пошёл к выходу. С учётом всех обстоятельств, имея в виду, что Королёв принципиальным трезвенником не являлся, а наоборот, фиксировался начальством в нетрезвом виде на рабочем месте, в его трезвость на момент разбора происшествия не поверили. А раз человек был пьяным – значит он во всём и виноват.

Сначала в цехе говорили, что Француза собираются уволить по статье. Потом кто-то даже пустил слушок, Васю будут судить за хулиганство в общественном месте. Сам Королёв о своей участи ничего не знал и от расспросов равнодушно отмахивался: «Что будет – то и будет» – и шёл к пульту щелкать тумблерами и нажимать кнопки. Ясность внёс вывешенный на доске приказ директора: Королёва увольняли по собственному желанию, на основании поданного заявления. Коллективный разум цеха единогласно решил, что Француз ещё легко отделался. Пожалели, предложили «по собственному». Гуманизм начальства достоин уважения.

– Теперь Француз потеряет все северные надбавки и горячий стаж…

– Уедет, наверное…

– А оно и к лучшему для него. Иначе совсем сопьётся от своей Тоньки.

– Я бы на его месте куда-нибудь рванул. Страна большая…

– Да никуда он не уедет, – твёрдо сказал пожилой начальник смены, хорошо знавший Королёва много лет. – Вася от сына своего ни в жизнь не уедет. Вот увидите.

Королёв уехал. Но не прошло и месяца – вернулся обратно. Устроился истопником в маленькую угольную кочегарку. Там и живёт, спит на дощатом топчане за кучей угля. Иногда вечером в очереди к винному магазину мелькнёт его отекшее лицо в неизменном беретике с хвостиком. Спереди на берете появилась рыжая пропалина. Видимо, как-то, горькой минутой, отяжелев от выпитого и своих мыслей, уснул Француз в опасной близости от раскалённой топки.

Плохая память

Грязный пудель с перебитой ногой пробежал по дороге, то и дело оглядываясь назад. Около водонапорной колонки пудель остановился, повернув кудрявую морду, грустно посмотрел на свой хвост, клацнул зубами. Потом полакал водички из растекающейся по улице лужи и, уже не спеша, затрусил на трех ногах в обратную сторону.

– Все, уехали, – напряженно выдохнул Женька. – Пошли.

Он дернул за рукав кофты притаившуюся за его спиной подругу и вышел из-за угла пожарного гаража.

Женькиной подруге было на вид лет тридцать пять, хотя по паспорту, может быть, она значилась на десять лет моложе: выглядела она такой худой и измученной, словно только что совершила лыжный переход через пустыню Каракумы. Подружка робким шагом пошла за Женькой, укоризненно шепча ему в спину:

– Ну вот куда ты меня притащил? Чуть-чуть не замели… Этого мне только не хватало.

– А куда ж я тебя еще поведу. У меня своей квартиры пока не имеется, – беззлобно ответил Женька.

– Ну, тогда и нечего было меня с места снимать.

– Ну и торчала бы всю ночь на вокзале. Там бы тебя уж точно замели бы.

– Прямо уж…

Женька Аушев был человеком добродушным и долго спорить не любил. В его широком лице с раскосыми желто-карими глазами соединились все те портретные черты, по которым в русском и казахском народе определяют простофилю и рубаху-парня. И сам себя Женька считает чересчур уж добрым, за что и терпит постоянные жизненные неудобства, а всякие неурядицы, неприятности вьются над ним, как мухи над куском лепешки с медом.

Перед воротами неказистого домика с насыпными, побеленными известью стенами бдительным стражем сидел хромоногий пудель. На Аушева пудель не обратил внимания, а на подружку попытался было тявкнуть.

– Что, нюх потерял? – упрекнул его Женька и хлопнул ладонью по собачьему затылку. – Она тебе не участковый, чтобы на нее гавкать. Брысь отсюда!

В темных сенях под ногами заскрипели бутылочные стекла, тошнотно запахло квашеной капустой и кошачьим пометом. Женька приоткрыл скрипучую дверь, оббитую рваной мешковиной, заглянул вовнутрь и весело поздоровался:

– Привет, баб-Кать!.. Чо, облава прошла?.. Чуть мы не влопались. Надо ж, первый раз в жизни повезло.

Щупленькая старушка с волосами, заплетенными по-девчачьи в жиденькую косичку, вытерла фартуком то ли заплаканное, то ли такое сморщенное лицо.

– Ну чего все ходють. Все ходють-ходють, дьяволы. Покоя перед смертью не дают…

– Кого забрали-то? – спросил Женька сквозь бабкины причитания.

– А усех, кто был, забрали… И Сережку этого конопатого, и того дядьку, что на костылях. Он на костылях, а его усе равно потащили, изверги… И эта деваха была, что у тебя тады червонец слямзила, – и ее тоже. Усех, усех,..

– Какая деваха-то? – не понял Женька, но тут же, махнув рукой, сказал: – Ну, ясно… Зато сегодня больше не приедут, камеры, наверное, все заняты. Можно спать спокойно. – Женька провел свою подружку в комнату, где, кроме старой диван-кровати, поставленной вместо ножек на кирпичи, двух ящиков из-под мыла и залапанного до черноты круглого стола, ничего не было. – Я вот с деньгами, баб-Кать. Может, найдешь бутылку-то?

– Какую, казачок? Усе, дьяволы, консисковали… тьфу, побили усе-усе, казачок. Ей-богу. – Старушка собралась было перекреститься, но передумала и высморкалась в фартук. – Уся пенсия пропала. Ах, ироды…

– Да мне одну всего. На вот, – Женька протянул бабке две бумажки. – Я сегодня богатый, вагон разгрузили.

Бабка посмотрела на деньги долгим взглядом. Кряхтя, поднялась с табуретки и пошла на кухню. Там чем-то гремела и стукала, потом вернулась, неся в руках бутылку водки, завернутую в рваный чулок.

Посреди ночи Женька, сам не зная отчего, проснулся. То ли клопы вылезли на охоту из баб-Катиного дивана, то ли подружка, свернувшаяся котенком у его бока, дернулась во сне, а может, еще что-то. На всякий случай Женька проверил лежавший в головах пиджак. Нащупал в кармане деньги, пересчитал их в темноте. Из трехсот рублей, полученных за разгрузку вагона с цементом, оставалось сто с мелочью. Куда подевались остальные – он никак не мог вспомнить, запутался в вычислениях и плюнул на это дело, решив, что всему виной провалы в его памяти.