– Спасибо Захар.
– Завтра будет праздничное богослужение. Посети божественную литургию и причастись, – произнес Захар с убеждением.
– Ладно, – ответил я, кивнув головой.
Захар развернулся и направился быстрым шагом дальше.
Во время разговора я заметил, что Захар был немного робким и очень мягким по натуре человеком. Меня поразило то, что полностью отдавая себя богослужению здесь в монастыре, он, в самом деле, отрешался от своих личных устремлений и эгоистичных помышлений. Такая самоотверженность казалась мне чем-то невероятным, и сам я очень сомневался, что мог бы так жить, всецело подчиняя свою волю безусловному авторитету игумена и строго установленному порядку монастыря. Являлось ли, вообще, такое личное безволие идеалом нравственного и духовного совершенства я так же не мог точно себе ответить.
После беседы с Захаром я в задумчивости направился в игуменский корпус, где в библиотеке отец Димитрий должен был проводить богословские беседы. Однако, когда я уже практически оказался на крыльце настоятельского дома, по совершенно заурядному стечению обстоятельств мне очень сильно и безотлагательно захотелось по нужде. Поэтому я без промедления был вынужден возвращаться в гостиничный корпус, и с навязчивым чувством вины и стыда задержался там на длительное время.
Когда я уже ринулся обратно, и, зайдя в игуменский корпус, быстро шел по коридору, ко всем прочим неприятностям я ощутил невыносимую духоту в помещениях, в которых не было ни глотка свежего воздуха. Здесь было так жарко, что мое лицо, лоб обильно увлажнились капельками пота.
Когда я оказался у помещения библиотеки, то выяснилось, что я уже опоздал, люди собрались в зале, слушая речь отца Димитрия. Стоя у дверей и чувствуя себя оплошавшим школьником, я набрался смелости и постучал в дверь. Отец Димитрий взглянул на меня своим взыскательным взором и тут же отвел глаза в раскрытую книгу на столе. На стульях в зале на первых рядах сидели два послушника, а на задних рядах несколько паломников и трудников монастыря. Я быстро прошел по залу и сел на задний ряд стульев.
– Итак, давайте продолжим, – начал говорить назидательным тоном отец Димитрий. – О чем я хотел еще раз напомнить. Я хотел вам еще раз сказать о том, что нравственная сторона святого благовествования оказывает на нас самое исцеляющее воздействие. Если вы будете прилежно изучать Евангелие, вникать в глубину учения нашего Спасителя, то в скором времени осознаете, что вы уже поднимаетесь над душевным состоянием зачарованности себялюбием в область духовного богопознания. Вы поймете, что человек всегда жил и живет в страданиях и скорбях в этом мире полном греха. Так же и отцы церкви предлагают нам неиссякаемый источник познания христианского учения. Скорбь, которая посылается человеку Богом, потому должна приниматься без ропота на Бога, что мы должны быть испытаны им, чтобы мы были достойны божьей благодати!
Отец Димитрий помолчал некоторое время, пристально осмотрев присутствующих.
– Так же в христианской церкви ключевую роль имеет и тот аспект, который подразумевает собой непреложное следование догмату. Что есть догмат? Как мы должны понимать это? Вот пример догмата. Бог есть Троица. Бог един в трех своих ипостасях. Одна ипостась Отец, вторая ипостась Сын, третья Святой Дух. Другими словами, догмат есть безусловная неоспоримая истина в христианстве. Давайте рассмотрим догмат, что Бог есть Творец. И мне вспоминается одна история из деяний Никейского Собора. Один философ долго спорил с отцами, пытаясь доказать, что Сын не может быть единосущным Отцу. Спор этот всех утомил, тогда в зал вошел простой старец-пастух и сказал, что может опровергнуть все доводы философа. Он строго посмотрел на философа и сказал ему, что есть один только Бог, Создатель неба и земли, сотворивший все силою Сына и содействием Святого Духа. И Сын Божий воплотился, жил среди людей, умер за нас и воскрес. И не надо отыскивать никаких доказательств того, что постигается только верой. После этого философ принял веру и ответил, что ничего не может противопоставить божественной силе старца-пастуха. Вот так вот гордыня человека спала с него.
После этих слов отца Димитрия у меня резко помутилось в глазах. В зале было так же очень душно и спертый воздух уже казался невыносимым, хотя я находился тут только несколько минут. Почти механически я быстро встал, у меня закружилась голова, так, что я чуть не потерял равновесие. Извиняясь, я осторожно вышел из зала.
Выйдя на улицу, я сделал глубокий вдох. Тут меня осенило, что плохое самочувствие в библиотеке было в меньшей степени связано с духотой в помещении. Дело касалось самого отца Димитрия. Там в библиотеке меня ввело в ступор то, каким я увидел его теперь, очень строгим и догматичным богословом, который явно не хочет принимать никаких иных взглядов, кроме того, что были у него самого. Я понял, что сама отсылка на историю о философе являлась неким намеком или предостережением, уроком для меня. Мне казалось, что отец Димитрий явно пытался указать, что у меня наличествует такая же гордыня, как у философа из той истории.
Я пришел к себе в комнату и рухнул на кровать. На деле оказывалось, что я далеко не такой, как обычный верующий человек здесь в монастыре, довольствующийся спокойно тем, что догмат веры оказывается безусловной неоспоримой истиной.
Я снова представил, как отец Димитрий говорит о создании неба и земли и критикует с неприятием философов. Это все сильнее и сильнее угнетало меня.
Всем своим существом я не мог уразуметь, как можно верить в сотворение Вселенной, этого природного мира, если Христос учил, что Бог есть Любовь.
Размышляя обо всем этом весь оставшийся день, у меня разболелась голова. Эти мысли неотступно навязывались мне до тех пор, пока я внезапно не заснул.
Глава пятая
Проспав весь вечер в своей комнате, я проснулся посреди ночи и больше не смог заснуть, как бы ни старался. Неправильный режим сна привел к тому, что теперь я ощущал себя раздавленным под тяжестью собственных негативных представлений.
Сидя в темноте на кровати и глядя в окно, во мне снова пробудилось непреодолимое чувство одиночества и все та же тягостная безысходность существования, тревожащие меня время от времени.
В течение часа эта тревога усилилась и переросла в какое-то слабовыраженное помутнение сознания. Я лежал в кровати и ворочался, пытаясь заснуть. Но мой разум настойчиво обволакивали причудливые пугающие грезы.
Сначала мне вспомнились события, которые произошли накануне. Запах ладана не давал мне никакого покоя, мое воображение с гротескной живостью стало подавать мне устрашающие картины. Вереница похоронных процессий, бесконечные ряды гробов, обложенные венками и черными лентами, снова и снова возникали в этих образах. Они появлялись попеременно с мельканием неизвестного мне монаха громадного роста, постриженного в мантию. Он ходил взад и вперед, и непрестанно усердно кадил, читая молитвы и отпевая усопших. Образ монаха был настолько устрашающим, что мне было нестерпимо смотреть на него без вздрагивания, так как клобук на его голове был больше обычного в два-три раза. Таким образом, мне казалось, что голова у него была, как у человека, страдающего гидроцефалией мозга. Апогеем этих причудливых видений стало то, что я неожиданно очутился на старом кладбище, погосте рядом с церковью, где я блуждал, словно призрак среди обветшалых покосившихся крестов и заброшенных могил с поблекшими и разрушенными от времени памятниками.
Наконец, силой воли я поборол в себе болезненную тягу к этим мрачным картинам моего воображения, которые ассоциировались со скорбью и смертью.
Когда я пришел в себя после этого полусна, то сел на кровати. Образ монаха с огромной головой впечатлил меня очень сильно и даже заставил вспотеть. Вероятно, все это было связано со страхом, который я испытал до этого при виде игумена, а видения только утрировали этот страх.
Вдруг я услышал непонятные шорохи под дверью моей комнаты. Я прислушался к этим продолжающимся звукам и настороженно встал с кровати. Я догадался, что кто-то стоял у дверей и подслушивал. На мгновение по моему телу пробежала дрожь, но я сразу же предположил, что это был кто-то из мирян с нездоровым любопытством.
