Тут возникает вопрос, как выбирали люди прошлого эти удивительные места? Теория о том, что храм обязательно на самой высокой точке местности, критики не выдерживает. Собор Василия Блаженного как раз на склоне Красной площади, однако ж этому, а не иному, какому-нибудь «лобному» месту довелось быть средоточием людских молитв и эмоций. Глядя на этот шедевр мировой архитектуры, самый самобытный и колоритный в роскошном своём многообразии собор, думаешь: «Ну вот как этот архитектор выбрал именно этот участок? Как сложился замысел, с какими чертежами и инструментами он подошёл, разметил и люди приступили к закладке первого камня?» Читатель может возразить, мол места эти в соборах намоленные, поколения людей со своими радостями и несчастьями приходили сюда, отсюда и чувство энергетики. Отчасти, соглашусь, древние стены хранят память времён и событий. Но первичным всё же является уникальность места силы, а потом уже способность зодчего выбрать его для строительства храма. Ведь есть такие открытые и ничем не застроенные места, находясь в которых человек испытывает такие же чувства и так же наполняется силой, как под куполом Успенского собора.
Россия наделена огромными плоскостями бескрайних пространств. Часами можно ехать в одном направлении и не встретить ни одной значимой вертикали, ничто не нарушит ход твоих мыслей, однообразных, как покрытые хвойным лесом холмы и утыканные вразнобой берёзками подтапливаемые луга. От этого плавного мышления возникла, вероятно, традиция называть любой бугор или склон оврага какой-нибудь Соколиной, Поклонной, на худой конец Николиной горой, при полном понимании, что горами в мире называются совсем другие, даже противоположные красоты рельефа.
Но вся эта средне-русская плавность прерывается, когда перед путником открывается Волга. Внезапный простор, вольный ветер с особым запахом воды, гряды утёсов правого берега и бескрайние дали левого. Как русская душа, способная десятилетия проводить в терпении, но потом вырваться на простор и разлиться всей своей широтой, также, не зная преград неудержимо несёт свои воды великая река, берущая начало в смиренных озёрных краях. Петляя сотни вёрст, образуя плёсы и излучины, набирая силу свою в угличских и ярославских землях, потом принимая в себя Оку и Суру, стремится Волга с запада на восток. И только напротив Казани, огибая господствующий над окружающим пространством холм Верхнего Услона, Волга меняет направление и вся эта водная мощь и ширь устремляется на юг. Находясь на самой верхушке того холма можно охватить взглядом этот грандиозный природный манёвр, увидеть стремнины и тёмные водовороты. Стоя, а лучше сидя лицом к Казани, центр которой виден отсюда до отдельных улочек, всей внутренностью чувствуешь, что за тобой осталась плавная московско-владимирская Русь и именно здесь она обрывается. Дальше открывается нечто иное. Здесь лёгкие наполняются чистым ветром, голова начитает мыслить свободно, и энергия прибывает, то ли от движущихся волн, толи напрямую от неба. Чувствуешь, как сейчас сходятся прошлое и будущее. Место силы…
На холме Верхнего Услона была сделана первая стоянка отступающего от Казани царского войска. Никаких волн и течений тогда, разумеется, не было и в помине. Волга была покрыта льдом и снег уравнивал всё вокруг. Многодневная оттепель сменялась резким северным ветром и нарастающим морозом. Ввиду опасности санного пути по реке, где днями раньше провалились под лёд и утонули десятки пушек, возов с припасами и людьми, главные силы и «царский поезд» решено было двигать нагорной стороной на Козьмодемьянск. По бровке реки под Услонскими склонами направлены были только князья Семён Микулинский и Пётр Серебряный со своими отрядами бойцов и обозами поддержки. Князьям было наказано выбрать места и расставить по урочищам заставы и схроны. В полку Серебрянного, растянувшемся больше, чем на версту, шагали и мастер Молога со своим внуком. На рыжей кобыле, покрытой от ветра стёганой попоной, метался вдоль войска стрелецкий сотник Василий, то указывая путь, то подгоняя отставших. Сергуле казалось, что ветер забирается в штаны, в рукава, за ворот. Верёвка вещевого мешка врезалась в плечо и ноги двигались уже просто механически. Ледяная пустыня своей беспросветной жёсткостью, казалось, отрицала возможность любого живого существования. Дорога была бесконечной, да и была бы это дорога. Люди шли по ледяным торосам, скользили, проваливались в скрытые снегом ложбины.
– Подтянись, пешцы! Давай, заворачивай левее! За бугор! Пешцы, шагу, шагу! – ободрял и подгонял Василий и идущих в первых рядах, и особо плетущихся позади. Тут ветер резанул в спину с такой силой, что у Сергули сорвало с головы малахайчик и понесло вдаль по снегу. Мальчика пронзила больная обида, как же догнать шапку с такой ношей? А пурга всё не унималась.
– Деда! Шапку то снесло у меня! Как же я без шапки!? – обернулся Сергуля к шагавшему рядом Мологе. И столько было отчаяния и усталости в мальчишеском взгляде, что мастера аж в самое сердце кольнуло. И правда, как он без шапки то?
– Давай, сыночка, мешок свой, переваливай. Вот так. Беги, беги за шапкой. Сергуля взвалил на деда свою поклажу и побежал в сторону.
– Ты не мешкай! – крикнул мастер вдогонку. – На ночёвку становимся в Медведкове!
Мальчик пытался бежать быстро, но ветер будто издеваясь ещё дважды отнёс малахайчик на приличное расстояние. Теперь он валялся достаточно далеко и был виден не очень ясно в надвигающихся сумерках и при таком буране. Два раза поскользнувшись, падая руками в глубокий снег и снова вставая, Сергуля всё же добрёл до своей потери. Поднял, стряхнул хлопая шапку об коленку, надел. На волжские просторы наступала темнота зимней ночи. Сергуля шёл обратно, к своим, потирая варежкой заледеневшие щёки и мочки ушей. Вдруг на следующем шаге он не почувствовал под ногой твёрдости и провалился в глубокий снег по самые подмышки. Мелькнувший ужас, что он провалился под лёд рассеялся. Ледяной воды не чувствовалось. Вообще ничего не чувствовалось, кроме того, что ноги свободно болтались, ни на что не опираясь и ничего не задевая. Сергулю даже пробил смех: цепляться руками было решительно не за что, многослойно плотный снег крепко держал его в объятиях, в глаза, рот и нос снежинки кололи сотнями иголок.
– Де-ду-ля!!! Дядя Ва-ся!!! Ээй! – крикнул мальчик скорее потому, что в таких случаях, как он полагал, кричат именно так. Надежды что услышат так далеко не было. Но что-то делать нужно! Через какое-то время мальчик начал соображать отчаянно быстро, ведь положение было сколь глупым, столь и ужасным. Понятно, что это не полынья и не прорубь. Это просто снег перемёл за зиму какое-то углубление целиком, образовав подснежную пустоту. «В таких местах, наверное, устраивают себе берлоги медведи» – подумал Сергуля и передёрнулся всем телом. Ну раз невозможно выползти, значит нужно провалиться окончательно. Мальчик сумел снять варежки и завязать себе под подбородком уши малахая, чтобы не потерять его снова. Потом вновь натянул варежки, поднял руки и задёргался из стороны в сторону, молясь, чтобы под ногами всё же была не вода. После нескольких отчаянных рывков он провалился дальше. Ноги встали на твердь, а руки почти доставали до края дыры, в которую он соскользнул. «Пока не замело нужно искать подъём» – стучало в висках у Сергули и он на ощупь стал двигаться внутри своей норы по уклону вверх. Уперевшись в снежную крышу он попытался скрябать руками – снег поддавался плохо. Сергуля достал из-за голенища нож и стал с силой втыкать в снег над собой. Раз, ещё, и ещё. Согнувшись и приложившись затылком и плечами к холодному панцирю, мальчик поднатужился и снег рухнул. Карабкаясь на обломки Сергуля вылез на поверхность и немного отдышался. «Ищут меня, наверное?» – подумал мальчик и быстро зашагал по верному, как ему думалось, направлению.
Отряды в сумерках подтягивались к деревеньке Медведково, названной так переселенцами из под Москвы. Там за осень плотниками Александра Ивановича были собраны избы, сколочены длинные сараи для людей, навесы для лошадей, устроены амбар и ледник. Здесь был назначен привал.
