По-хорошему, я должна буду рассказать об увиденном миссис Хенс. Но с другой стороны, я задумалась, а чтобы сделали остальные? Мэтью, наверняка, даже и не заметил их, но если бы вдруг поднял голову, то отвернулся в эту же секунду, не задумываясь об увиденном. А Бетти настолько бы испугалась, что никогда не смогла рассказать кому-то, даже собственным игрушкам, о таком. И после этого встает эгоистичный, но очевидный вопрос: если всем плевать друг на друга, то почему меня должны интересовать их проблемы?

Размышляя об этом, я очнулась только тогда, когда услышала собачий лай. Вернее, не совсем его, а отрывистое тявканье, больше похожее на писк. Я повернула голову в сторону миниатюрного домика миссис Дагсон: в светлом окошке, прямо на подоконнике, сидел тот самый выделяющийся среди своих братьев и сестер белоснежный щенок. Он бил своими крошечными лапками по стеклу и смотрел на меня так пристально, что я замедлила шаг. На улице сейчас была только я одна, и, без сомнения, этот маленький проказник рвался ко мне.

Я вздохнула. Может быть, щенок почувствовал связь между нами. Он тоже, как и я сама, выделяется среди других, и, возможно, его тоже не принимают таким, какой он есть. Иначе почему он сидит возле окна один, пока остальные наверняка либо резвятся, либо уже давно спят. Но у нас с этим маленьким комочком есть и существенное различие: несмотря на его окрас, миссис Дагсон, которая прямо сейчас подошла к окну, помахав мне и забрав щенка на руки, не пытается изменить его. Это будет выглядеть слишком бредово, если она вдруг купит краску и начнет красить его в черный. После такого пострадает ничем неповинное существо, и в итоге краска вновь смоется, и он станет таким, как прежде.

Так почему же меня так яростно хотят изменить. Мисс Одли словно хочет перекрасить меня в другой цвет, даже не осознавая, что в первую очередь пострадаю я сама. Теперь она передала эту абсурдную эстафету миссис Хенс, которая так и ждет, когда я сама начну понимать, насколько я неправильна для этого мира.

Как это не тяжело осознавать, но каждому человеку пытаются внушить какую-то ложную истину. Особенно это проявляется в городах типа Стогвурда. Если ты отличаешься, если ты не веришь в то, во что верят другие, если ты не поддерживаешь или не отрицаешь то, что поддерживают или отрицают другие – ты неправильный, ты изгой, ты тот самый белый щенок среди своих угольно-черных братьев и сестер. И никто никогда даже не задумывается над тем, чтобы дать шанс тому, кто так сильно, как многим кажется, отличается от нас.

Мне не дали шанс, подослав мозгоправов. Бетти не дали шанса проявить себя в старшей школе и начали унижать. Мэтью не дали возможности самостоятельно прийти в себя, обременив его бесполезным лечением. Даже Кэролин, не дав возможности самой прочувствовать свои ошибки, вновь вернули ее к тому началу, от которого так яростно пытались спасти.

Эта единственная общая черта, объединяющая нас.

Глава 4.

Когда наши родители, посовещавшись, решили, что гораздо разумнее будет отдать Кесси семейную машину, нежели чем она каждый раз будет ездить из Крингстона на автобусе, потратив в два раза больше времени, учитывая все остановки. Тем более, наш старый серебристый «форд» уже давно перешел из стадии необходимого в стадию дряхлого. Все места, которые нам нужны (школа, супермаркет, больница) находятся настолько близко, что иногда даже из окна собственного дома можно наблюдать пьяных работников супермаркета с бутылкой виски или хромающего ребенка с матерью, который подвернул ногу прямо на физкультуре.

Единственная проблема была связана с работой отца – нефтяной завод «Лонголтен», который находится прямо на окраине городе, с целью избегания утечки отходов и выброса их на мирных жителей. Несмотря на то, что мы живем на западе Стогвурда, добираться до него все равно приходиться не мало, а автобусы, которые первое время, как только построили завод, и вправду возили работников, очень скоро прекратили свое существование из-за нехватки транспорта для школьников.

Но отец не растерялся. Он сказал, что будет добираться сначала до лесопилки мистера Парка, к которому каким-то чудом еще ходят местные автобусы (хотя нужды в этом никогда не было), а затем, пройдя пешком около 30 минут, окажется на своем «родном Лонголтене».

Несколько недель мама ужасно волновалась за него. Несмотря на то, что отец говорил про пользу прогулки, она все равно сидела, как на иголках, и успокаивалась лишь тогда, когда отец возвращался домой усталый, но невредимый и довольный. Постепенно тревога угасла и, наконец, Кесси вручили семейный форд. Пару дней она отказывалась принять машину, говорила, что он нам нужней, хотя на самом деле мы все знали, что это не так. Но затем, встретив мощный заслон, сестра все же сдалась.

Я сижу на переднем сидении. За рулем – Кесси, с распущенными темными и густыми волосами, в белой рубашке и обтягивающих синих джинсах. Она смотрит пристальным взглядом, не моргая, прямо на дорогу, аккуратно держит руль двумя руками и, кажется, даже не дышит. В машине пахнет пихтой – старенький ароматизатор, который я дарила больше года назад, чудом держится.

Я смотрю на дорогу. Она довольная узкая и мы постоянно сталкиваемся со знаком «крутой поворот». Я всего лишь раз ездила по ней, но без труда узнаю, что это. 39-ое шоссе. И едим мы в Стогвурд, потому что спереди отчетливо виднеется железная дорогая. Мы приближаемся. Я уже вижу шлагбаум, а слева от нас нормальную дорогу, по которой мы и должны продолжить путь.

Но что-то идет не так. Кесси непозволительно медлит на поворотах, а это странно, ведь она была лучшей ученицей мистера Стиверса, инструктора в автошколе. Я пока молчу. Но тревога нарастает. Мы продолжаем ехать прямо, наперекор всем правилам. Тогда я не выдерживаю. Я пытаюсь закричать Кесси, но не издаю ни звука. Снова пробую. Ничего. Я словно кричу в себя.

Я пытаюсь повернуться, отстегнуть ремень, но тело меня не слушается. Меня словно парализовало, теперь я не могу повернуть голову даже в сторону сестры. Наша машина сбивает шлагбаум и выезжает прямо на рельсы. Двигатель глохнет. Срабатывают подушки безопасности, и из-за них становится трудно дышать. Я слышу нарастающий шум. Из-за шлагбаума стекло «форда» разбито. Сквозь большие трещины я вижу приближающийся поезд, который, не переставая, сигналит. Я снова пытаюсь закричать, но также безуспешно.

С трудом, но все же мне удалось повернуть голову в сторону водительского места. Голова Кесси на подушке безопасности, из ее левого виска сочится кровь, пачкая лицо, одежду и сиденье. Глаза закрыты. Ее кожа становится такой же бледной, как и моя. Губы посинели. И тут во мне просыпается слепая, но твердая уверенность, что ее сердце остановилось. Я снова пытаюсь закричать. Поезд неумолимо приближается. По всему телу чувствуется вибрация.

Нет, нет, нет, нет…

Она жива, Кесси жива!

Ослепляющий свет заставляет мои глаза зажмуриться. В ушах начинает звенеть. Последний резкий и громкий звук поезда, и я снова слышу этот пронзительный женский крик, пытающийся донести до меня знакомое имя…

Просыпаюсь в пустой квартире. Пару минут я лежу молча. Дыхание сбилось настолько, что мне кажется, будто я пробежала три километра без подготовки и перерыва. Холодный пот струится по бледной коже. Я закрываю глаза, вижу пустоту и вновь их открываю. Сердце бешено стучит в груди, готовое покинуть тело в любую минуту. Я глубоко вздыхаю. Это всего лишь сон. Всего лишь кошмар. Я убеждала себя этим, но внутри будто все перевернулось. Я не верила собственного разуму. Переворачиваюсь набок. Щекой чувствую что-то мокрое. Слезы. Мои слезы. Только сейчас я заметила, что плачу.

Я никогда не плакала во сне. Когда мне было шесть, мы с Кесси смотрели ужастик, стащив ноутбук родителей. Ближе к утру я проснулась от всхлипывания сестры. Кесси рассказал, что ей снился маньяк, гонящийся за ней в темном лесу. Несмотря на ее впечатлительность, она любила ужастики и всегда заставляла смотреть меня с ней. Сколько себя помню, никогда не видела кошмаров, и, тем более, не плакала.