Второй дар был от премудрого Шепарда. Его дневник. Из коричневой замши с золотыми выгравированными инициалами, явно подаренный за много лет до болезни; подаренный не с жалостью или нежностью, но с восхищением и уважением; не ошеломленному диагнозом человеку, а сильному, может быть, властному мужчине – так много было в этом сочетании фактуры и цвета. Плотные благородно-желтые страницы, не испорченные типографским отбеливанием, каждая с тиснением, прошитые вручную шелковыми бежевыми нитями. Никаких тебе пошлых календарей или разлинованных расписаний, никаких прорезей под ручку или креплений под телефон. Эта вещь выбиралась под человека, возможно, в те времена, когда каждая вещица еще несла свой особенный смысл.

Как странно, ей казалось, что дневники ведут только женщины, пытаясь усмирить свои чувства, выплескивая их неровными строчками. Шепард вел дневник своего ухода. С момента постановки диагноза. Как раз из-за этого дневника или благодаря нему, шеф вовремя изъял у нее все четыре «дара».

Она все еще отчетливо помнила тот день «крещения». Кабинет был оформлен в индийском стиле, хоть и с присущим ее компании минимализмом: яркие цвета и роспись на стене, фиолетовые занавески, ароматические палочки. Она сидела за столом и плакала над строчками: «Мы в ответе за тех, кого приручили, но мог ли я предвидеть, что буду так немощен? Для Кити я, кажется, нашел чудесную семью. Их девочка приходила сегодня и так нежно ее обнимала. А Кити, всегда яростно выпускающая когти на любую попытку к ней прикоснуться, Кити вдруг стала такой покладистой, даже не шевельнулась. Понимала, что ей теперь нужно привыкать. Лежала на коленях и только поглядывала на меня, как будто не с осуждением, но с разочарованием…».

И в этот момент вошел шеф. Тогда еще бодрый, уверенный в себе и своем деле, Маркус нес такую энергию, что приходящие доверяли ему кажется беспрекословно. И вот он говорит ей что-то, по привычке неспешно прохаживаясь по кабинету, глубоко запустив руки в карманы вельветовых свободного кроя брюк. В какой-то момент его взгляд падает на стол, на раскрытый дневник. И взгляд этот становится резко холодным.

– Прошу прощения, а что вы читаете?

– Дневник. Дневник покойного Шепарда. Он ушел около месяца назад, неоперабельная аневризма, помните?

– Естественно я помню. Для чего у вас его дневник?

– Я… я… – Тогда она растерялась, ощущая, что видимо в чем-то виновата, но никак не понимая, в чем именно. – Он сам отдал! Он просил сохранить, прочесть в память о нем. Передал его лично мне, сказал, что детям оставлять не хочет, чтобы не ранить, у них и так много от него останется.

Шеф смотрел на нее уже не зло, но как будто разочарованно или озадаченно, как тренер на любимого, но проигравшего сегодня подопечного.

– То есть вам самой не показалось странным, что детей он решил «не ранить», а вас «одарил»?

Элизабет сидела молча, от страха (трехмесячный испытательный срок заканчивался через неделю) не решаясь обдумать вопрос шефа, а только виня себя, что не спросила его разрешения, сделала что-то самовольно.

– Возьмите это и следуйте за мной.

Они долго петляли по разноцветным и разнопахнущим коридорам клиники, пока не спустились по пожарным лестницам куда-то, кажется еще ниже подземных гаражей. Пройдя несколько коридоров, он остановился у металлической хозяйственной двери. Обычная серая дверь на магнитном ключе.

– В эту комнату я вас приглашаю только сегодня. Я так понимаю, что вы к нам надолго, потому давайте ознакомлю с базовыми постулатами нашего мира. Доступ в эту комнату есть только у нескольких человек. За редким исключением, это те люди, которые не взаимодействуют с нашими пациентами вживую, по почте или по телефону. То есть те, для кого наши заказчики – просто фамилии и номера, просто документы для оформления. Вам, как человеку, ежедневно общающемуся с пациентами, вход сюда будет запрещен. А сейчас прошу вас.

Маркус приложил магнитный пропуск и открыл дверь. Повеяло ароматом сладкой мяты. Распыляющиеся освежители были размещены по всему зданию клиники. Запахи бессмертной природы: фруктовые, тропические, древесные – подавались согласно электронной системе управления. Их меняли местами каждые полгода, чтобы не надоедали сотрудникам.

В просторной комнате, похожей на склад, выстроились ряды металлических серых стеллажей. На них одинаковые небольшие коробки из дешевого картона, на каждой маркировка даты. Маркус жестом предложил ей пройти вперед. Она ступала осторожно, боясь растревожить тишину этого места. На рядах висели таблички с месяцами текущего и прошлого года. Она не решалась потрогать или спросить, только обернулась на шефа в ожидании.

– Это хранилище «даров». Как видите, коробки хранятся год после ухода. Ровно столько времени отведено нашим контрактом на то, чтобы родственники могли потребовать что-то из оставленного их родными. Поскольку юристы не сопровождают очно весь процесс ухода, то такое понятие, как последняя воля уходящего, его желание одарить и прочее – не является законным. Человек мог находиться в состоянии аффекта, немощности и прочее, и прочее. Соответственно, родственники имеют право получить то, что ушедший подарил полюбившейся ему медсестре или санитарке.

– О, простите, я совсем не подумала…

– Да, вы совсем не подумали, – оборвал ее шеф, – но не о них, а о себе. Все то, что я вам сейчас сказал, просто перечисление сухих фактов. В реальности с момента первой процедуры и до сегодняшнего дня у нас ни разу не было прецедента, связанного с дарами. Это всего лишь правило, созданное для того, чтобы уберечь наших сотрудников, особенно тех, кто слишком мягок для такой работы.

Элизабет опустила глаза, за эти три месяца она впервые слышала намек на претензию в свой адрес.

– Не думайте, что я решил вас поучить, поскольку боюсь, что когда-нибудь чей-то сумасшедший сын решит судиться с нами из-за последнего носового платка ушедшего отца. Это было бы глупо и обесценило бы в ваших глазах идею всей нашей организации. Все гораздо проще. Вам нельзя хранить их дары. Потому что они уходят, вы провожаете их и должны остаться здесь, чтобы полноценно работать дальше с другими такими же нуждающимися в помощи людьми.

– Но они же просят принять? Мы должны говорить «нет»?

– Этически вы не можете отказать уходящему человеку в удовольствии оставить о себе что-то памятное. Но ровно в тот момент, когда процедура окончена и установлено время смерти, вы должны пройти в комнату А-3107, в конце коридора юридического отдела, и положить в точно такую коробку все то, чем одарил вас ушедший. В конце недели эту коробку спускают сюда вниз, оставляя вместо нее новую в комнате А-3107.

– А куда эти коробки уезжают потом?

Маркус посмотрел на нее с удивлением:

– Их утилизируют естественно. Мы не можем раздавать эти вещи, какими бы дорогими они ни были.

– Кажется, они надеются, что их вещи сберегут…

Маркус открытым жестом показал ей, что пора выходить. Захлопнув дверь, он заговорил мягче.

– Элизабет, наши клиенты – люди, чьи последние месяцы жизни были наполнены страданиями. Боль делает человека очень эгоистичным. Это нормально, так должно быть, организм сосредоточен на себе, ему нужно поддерживать жизнь, собирать все внутренние ресурсы. И в этом эгоизме уходящему хочется, чтобы оставшиеся здесь, помнили и страдали по нему. Да-да, со временем вы это сами начнете чувствовать. Это утешает их: мысль о том, что здесь будут о них вспоминать, грустить, вздыхать. Им кажется, что это и будет неким подтверждением смысла их жизни: раз остались неравнодушные, то путь был пройден не зря. И они имеют право на эту фантазию, на это утешение, которое мы им тактично предоставляем.

Однако, наши сотрудники имеют право на собственную жизнь. Они имеют право горевать только по своим ушедшим близким, а в остальное время жить полноценно. Непонимание этого права мы прощаем нашим больным клиентам, но не персоналу.

В тот же вечер она положила в коробку в комнате А-3107 оставшиеся веер, значок космонавта и театральный бинокль, уникальную, антикварную вещицу, его утилизировать было жальче всех: слоновая кость с бронзовой оправой, на шелковой ленте именной вензель; в руке это бинокль лежал так гармонично…