– Может быть, не надо записывать?

Он хотел добавить, что пришел к доктору как к старому знакомому, а вовсе не за тем, чтобы его история легла аудиофайлом в одну из многочисленных папок рабочего компьютера.

– Если ты попросишь, – ответил Кровин, – то после нашей беседы я сотру запись. А пока пусть записывается.

Смолкин кивнул, хотя слепой доктор этого не увидел. Секунду Олег молчал, думая, с чего же начать. Начинать с рассказа о себе было бы глупо. Олег Смолкин, молодой директор издательства "Смол-Пресс", ему 25 лет и у него куча долгов. Это все не имело к его проблеме никакого отношения. О детстве своем тоже рассказывать не имело смысла, потому что доктор Кровин знал о нем даже больше, чем сам Смолкин.

– Наверное, это началось после развода, – произнес Олег и облегченно вздохнул.

Первые слова рассказа всегда самые трудные. Дальше становится проще.

– Да, определенно, после развода. Я уже тогда начал подозревать, что со мною что-то не так. Все мои желания куда-то улетучились. Мне не хотелось есть, не хотелось пить, не хотелось работать, хотелось только двух вещей – сидеть дома и курить. Мне было плевать, что «СмолПресс» будет делать без своего директора, было плевать на заключенные контракты, мне было плевать на все, что произойдет или может произойти в будущем. Целыми днями я не выходил из дома, благо блоков сигарет было запасено на полгода вперед. Все телефоны я выключил, на вопросы в интернете не отвечал. Я похудел, оброс, не мылся несколько недель, не впускал в квартиру никого, кто приходил меня проведать. Наверное, я даже не хотел жить, но у меня не хватало смелости наложить на себя руки.

– Что ж, депрессия после развода вполне закономерное явление. Ты сильно любил жену?

– Тут дело не в любви. Я просто так привык быть с кем-то, что квартира, ванная, кровать, все, что у меня было, казалось слишком большим для меня одного. И эта величина давила на меня, только, как бы изнутри, будто из меня вот-вот что-то вылезет. Я грешным делом даже подумал, а не сидит ли во мне пришелец, которому стало тесно в грудной клетке. Вы понимаете, о чем я?

– Сильные чувства, плохие или хорошие, часто сопровождаются физическими проявлениями. Это может быть все, что угодно: от диареи до скоропостижной смерти. Так что тут дело точно не в пришельцах.

– Это я понимаю. Просто, наверное, именно из-за этого мне стали сниться эти сны.

– Сны?

– Да. Очень странные сны. Они были очень реальны, больше походили на бодрствование, чем на сновидение. И каждый сон был продолжением предыдущего.

– Осознанные сновидения?

Олег покачал головой, забыв, что доктор не может этого видеть.

– Нет, в том-то и дело. У меня не было осознания, что я сплю. У меня было ощущение, что я живу. Картинка во сне не отличалась от той, какую я вижу сейчас. Во сне я ничего не знал об Олеге Смолкине, я знал и помнил совершенно иные вещи.

– Знал и помнил? – с сомнением переспросил доктор.

– Именно, – ответил Олег, немного обрадованный тем, что Кровин заинтересовался его рассказом.

– Странно, – доктор задумчиво теребил дужки угольно-черных очков. – Очень странно. Очень нетипично для снов.

– Почему?

Олег был уверен в том, что его сны необычны, но он хотел выяснить, почему.

– Ну, – доктор достал еще одну сигарету, – попробуй ответить на такой вопрос. Что заставляет нас чувствовать себя живыми? Что означает для нас жить?

Смолкин хотел было ответить, но не смог подобрать нужные слова. Ответ на вопрос крутился у него в голове тысячью слов, мыслей и образов, но он не мог найти для них физической, словесной оболочки. "Ну…это…как…вот…". Ну, это же все знают, мысленно вскрикнул Смолкин, и тут же осадил сам себя. «Да, знают, но связно ответить зачастую не могут. И ты не можешь».

– Жить – это помнить о дне прошедшем, думая о дне грядущем, – сказал Кровин. – Именно это дает нам ощущение собственного "сейчас", позволяет идентифицировать себя как личность во времени и пространстве. Если ты знал и помнил вещи, никак не связанные с самим собой, то это, можно сказать, удивительно. Для снов такая схема не характерна. Во сне мы перерабатываем прожитую, полученную информацию, наше сознание, пусть и путанно, но, все-таки, связывает сон с реальностью, потому что реальность есть первопричина. Обычно человек не понимает, что он спит, но, тем не менее, он не разделяет себя во сне и себя в реальности. Ты можешь быть во сне кем угодно, но остаешься собой. Понимаешь?

– Понимаю. Вот именно поэтому я и пришел к вам. Потому что во сне я жил совершенно другой жизнью, как сказать, будто попадал каждый раз в другое измерение, в котором меня как Олега Смолкина просто не существовало.

– Что первое тебе приснилось?

– Люди.

– И что они делали?

– Они кричали.

Крик разбудил меня, крик на улице, далекий, сдавленный, вспыхнул и смолк. Моя маленькая С. не спала, стояла у окна в моей рубашке на голое тело, курила мои сигареты, такая родная и такая не.моя. Кто кричал, почему кричал, было уже не важно. Одного ее вида была достаточно, чтобы забыть и свои кошмары, и ее мужа, работающего в ночную смену, и разбудившего меня своим криком таинственного неизвестного. Сейчас были мы. Неспящие по ночам. Говорящие с ветром. Целующие небеса. Играющие в прятки с солнцем. Танцующие под полной луной. Поющие сомкнутыми губами в полном молчании засыпающих улиц, спящих переулков. Все это мы. Можешь не верить, но мне так сказали. Может быть, это только никотиновый сон, бред, таблетки, фантазия, вышедшая из-под контроля, может быть тебя нет сейчас рядом, и я обнимаю пустоту, но тепло твоей кожи под моей рубашкой доказывает обратное. Ночь. Можно снять привычные, человеческие тела, оставшись обнаженными. Без плоти можно так легко сливаться друг с другом. Темно, а темноте не нужна ложь, мораль, память или сомнения, только фантазии, одни на двоих.

Так что, снимай мою рубашку. Давай будем стоять ночью голые у открытого окна и курить в темноте. Наше время уходит, но мы все-таки остаемся собой, дети полной луны, украдкой забирая с неба самые спелые звезды под стихи, слетающие с искусанных губ. Давай смешаем сигаретный дым и мыльную пену и запустим на небо пару сотен новых хрустальных созвездий. Я буду стоять сзади, вдыхая наши запахи, смешавшиеся, сумрачные, эластичные и такие уютные. А утром мы вспомним слова забытого поэта. И улыбнемся. Потому что здесь такие теплые метели, а постели такие уютные.

И мы, такие юные с тобой.

Эротика, спаленная землей.

Но все это пройдет, возможно, очень скоро, растает, исчезнет. Может быть, мы – это навсегда. Может быть, мы – это надолго. Может быть, мы – это просто секунды. Стоя обнаженными в темноте глупо загадывать. Нужно наслаждаться секундами этого пьянящего «сейчас», когда все, что хочешь сказать, умещается в просторах одного только слова – «Мы». Можно разбивать хрустальные шарики наших воспоминаний, таких недолгих, и оттого еще более сладких, пьянящих.

Мы только знакомы, как странно. Волны мыслей разбиваются о силуэт твоего отражения в окне и вылетают за окно, снежинками оседая на ноябрьский асфальт. А внутри тепло. И все это – твое, лови.

Я касаюсь губами твоей шеи. «Помнишь, как все начиналось?» Я улыбаюсь в ответ, стараясь ничем не показать, насколько хорошо я это помню.

Молчание.

Ты так случайно появилась в моей жизни, будто и правда сошла с написанных строк, порою до мелочей повторяя придуманные мною сюжеты. Зарываюсь носом поглубже в твои растрепанные волосы, вдыхая кофейно-сигаретный запах с легким привкусом нашей постели. Сейчас для меня это кислород. Сжимаю твое запястье и наблюдаю за дрожанием сигареты в тонких, изящных пальцах. «Еще». Сжимаю сильнее, молчу, слегка касаясь губами обнаженной шеи.

– Боже, спасибо твоей жене, что познакомила нас.

Согласен. Все это, между нами, в секунде от поцелуя: дрожащее, витиеватое, капельку мистическое и, отчего-то, змеиное. Змеиный язык не знает слов и звуков, он молчалив, бесшумен, но оттого слаще вдыхать его аромат. Аромат цвета твоих глаз, серо-зеленых, с желтым ободком вокруг зрачка. Змеиное наречие для тел, сердец и того, что все прочие называют душой, а я – обнаженностью. Скинув плоть, отбросив в сторону движение, мы станем заложниками собственного выбора, такого несвоевременного. Мы родились не в тот день, не в тот час, слишком слабыми, чтобы выжить, но выжили. Нас убивали, травили, загоняли, осуждали и судили, делая вид, что знают нас больше и лучше; мы же молчали и жили, жилистыми руками цепляясь за единственное, что могло нам дать существование в границах наших, таких никчемных, бесполезных тел. Наслаждение. Наслаждение, доведенное до гротеска, возведенное в ранг фантасмагории. И нам ничего более не остается, как извиваться змеями в объятиях друг друга. Не думая о добре и зле. И все, что мы делаем, на самом деле, ни хорошо, ни плохо. Это наше, все наше: и поступок, и оценка, и последствие. Может быть, однажды я пойму, что совершаю ошибку, что ты совершаешь ошибку, что ошибка это единственное, что я смогу назвать по-настоящему «Нашим». Но где-то внутри зреет чувство, будто все будет не так. Поэтому давай беречь наши сокровища. «От твоих глаз проще убежать, чем забыть их». «От твоих глаз нужно делать прививки». Легким шепотом в воцарившемся безмолвии мы разговариваем одними глазами на проклятом змеином наречии.