Тебе, без которой эта книга так бы и осталась кусками.
На серой, как дедушкин пиджак, стене бывшего горкома партии черным маркером была сделана огромная надпись:
«ЕШ БОГАТЫХ»,
и, возможно, из-за этой безграмотности, в надписи чувствовалась такая сила и злоба, что даже много лет спустя, когда здание было отремонтировано и отреставрировано, проходя мимо, я все еще видел ее, проступающую из глубин памяти через уродливый пластиковый сайдинг бледно-розового цвета, вылезающую наружу как напоминание о чей-то неимоверной ненависти, законсервированной во времени, презирающей время, решительно не принимающей попыток хоть как-то облагородить внешний вид города, которыми так гордились сотрудники местной администрации. Я вспоминал эту надпись почти каждое утро, когда шел на работу и почти каждый вечер, когда возвращался домой, останавливаясь у знакомой стены, глядя на тошнотворный бледно-розовый пластик сайдинга, удивляясь, как чья-то злоба и решительность – вот так, даже спустя двадцать пять лет, – поражает меня своей монументальностью, какой-то античностью, вечностью, состоящей всего из двух слов, крепко врезавшихся в память и никак не желающих оттуда уходить. Даже когда я уехал, избавившись от необходимости заставлять себя вставать по утрам на работу, я порой вспоминал эти длинные черные буквы, а сейчас, вернувшись, ничто не помешает мне в очередной раз пройтись по знакомому маршруту, навстречу собственным воспоминаниям.
1 декабря мне нужно будет забирать свидетельство о разводе, так что у меня достаточно времени на воспоминания. Я вернулся домой, открыл окно, впуская в квартиру утреннюю тишину этого города, включил музыку и сделал себе кофе. Да, этот город определенно подходит для разводов – он тих, уютен, не скандалит, и разводы в нем проходят также, притворно тихо и даже вежливо. Когда я подавал заявление, стараясь не пресекаться глазами со своей супругой, мне стало откровенно не по себе. Впрочем, это вполне объяснимо. До нашей встречи в ЗАГСе весь кавардак, непонимание и несовместимость были вещами настолько далекими и абстрактными, будто не имели ко мне никакого отношения. Теперь же, мысленно опустив голову, я признавался себе – да, было. Я мысленно присел, мысленно закурил, мысленно тер глаза, стараясь справиться со знакомой всем смесью обиды и бессилия. Но только – мысленно. Потому что я улыбался, всем своим видом стараясь не накалять обстановку; и все происходящее, на первый взгляд, не имело для меня никакого значения. Она разговаривала по телефону, я читал наспех купленную в ближайшем ларьке дешевую книгу, изредка поглядывая по сторонам, ожидая очереди. После мы мило покурили на крылечке ЗАГСа и разошлись в разные стороны, как актеры в конце провальной постановки расходятся по разным кулисам.
Последний акт. Я вспомню все закаты и прогулки, последний вздох на лестнице – и выдохну, губами в губы, языком по языку. Прощальный взгляд, разбитый, но надменный; последнее дрожанье твоих плеч, замерзших посреди морозной стужи таких несовершенных отношений. Кусая губы, разжимая руки, я отвернусь и вдоволь намолчусь. Я ухожу, не смея повернуться, не зная, смотришь ли мне вслед, иль так же, как и я уходишь тихо, боясь того, что я не обернусь. Занавес опустится мгновенно, потухнет свет и опустеет зал после того, как мы, не поклонившись, с тобою разойдемся в разные кулисы. За сценою пройдем мы незаметно, усталые глазами и душой, ногами, языками, каждой клеткой, стараясь, чтоб никто не подсмотрел. На выходе на миг сомкнуться плечи, чтобы разбежаться в разные углы, и больше никогда уж не встречаться. Я улыбнусь, остановив мгновение, ведь завтра будет новая премьера. А этот мы спектакль отыграли, и в новом у меня другой партнер.
Моя семейная жизнь, продлившаяся едва ли с месяц, тихонько перелилась в холостяцкий стакан с отбитыми краями и кучей грязных отпечатков. Оставалось только вдохнуть, задержать дыхание и выдохнуть, решая, как быть дальше с этим самым холостяцким существованием.
ПИШИ, СУКИН СЫН, ПИШИ! ПИШИ, ЧТО ТЕБЕ ЕЩЕ ДЕЛАТЬ? ПИШИ ТАК, КАК НИКОГДА НЕ ПИСАЛ РАНЬШЕ. РОМАН, ДАЙ МНЕ НАСТОЯЩИЙ, СУКА, РОМАН – ДАЙ МНЕ ХОТЬ ЧТО-ТО, ПОКА ТЫ НЕ ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО СОСТОЯНИЯ. ХОЧЕШЬ ДЕЛАТЬ ЕЙ БОЛЬНО? ПИШИ, НАПИШИ ВСЕ ЭТО, БОЛЬШЕ ПОДРОБНОСТЕЙ, ГРЯЗИ, ЧТОБЫ 21+ И СКАНДАЛ! ТЕБЕ ПЛОХО? ЭТО ЖЕ ПРЕКРАСНО, Я УЖЕ ВИЖУ ЭТИ ЗАГОЛОВКИ. «ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПОСЛЕ БОЛЕЗНЕННОГО РАЗВОДА РАБОТАЕТ НАД НОВОЙ КНИГОЙ. ПОДРОБНО НА СТР.6» ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ТАКОГО СОСТОЯНИЯ, КАК СЕЙЧАС, У ТЕБЯ УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ. ПРИСЛАТЬ ТЕБЕ ТАБЛЕТОК? ОТ ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ, ДЛЯ ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ? НЕ МУЧАЙ НИ МЕНЯ, НИ СЕБЯ, ПИШИ!
И вот он я – сижу среди разбросанных черновиков, в компании с пепельницей и чашкой кофе. С молоком и двумя ложками сахара. Я смотрю по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, что избавило бы меня от этой пустоты в голове. Пустоты неприятной, невнятной и вовсе не спасительной, как думают некоторые. Потому что иногда она начинает наполняться памятью. Знаете, как в красивом фильме, под красивую музыку – картины прожитого счастья, боли и обид. Мило и романтично. А на деле – угрюмо и чуть озлобленно. Обычное состояние не очень решительного мужчины, взявшегося разбираться в сложной систематической проблеме, имя которой – женщина.
Родной город встретил меня не особенно ласково – замерзшими листьями и укорительными взглядами со стороны друзей, когда-то яростно отговаривавших меня от идеи супружества. Некоторые полагали, что я вернусь обратно к жене (как было не один и не сотню раз за все время наших отношений), однако этого не случилось. Возможно потому что одной прекрасной ночью меня, по счастливой случайности, вытащили из ванной, когда я был уже готов совершить глупость куда большую, нежели женитьба. С тех самых пор я вернулся в свое обычное состояние «вещи в себе». Писать. Нужно писать, что угодно, просто, чтобы не спиться и не сойти с ума.
Именно тогда я и придумал ее. Придумал от отчаянья и невыносимого внутреннего одиночества. Придумал как спасение, как удар наотмашь, побольнее, для надоевшей мне действительности. Возможно, что придумал назло, а скорее всего – вопреки, подтверждая собственную способность мечтать. Я взял контуры снов, нарисовал образ, разлил по бокалам диалоги, раздал роли, определяя место действия, и поселил нас двоих на страницах собственных зарисовок. Я знал ее секунды, но, как автор, я мог представить всю ее историю от начала до конца, ее привычки, желания, мечты и все то, что я мог ей дать. А когда увидел ее вживую, в книжном магазине, принял ее за призрак, галлюцинацию, наваждение, нет, так не бывает, не может быть, но все-таки это была она.
Пожалуйста, молчи. Пожалуйста, не говори, что соскучилась. Ты прикуриваешь свою сигарету от моей. Поцелуй сигареты. Пожалуйста, не говори про наручники, иначе я в тебя влюблюсь. А мы так чудесны, когда оба, по сути, одиноки внутри. Улыбнись. Потерпи до следующей встречи. И мы снова выкинем этот мир за дверь. И всех людей. И все проблемы. Оставив себе лишь бушующую страсть такого краткосрочного рая, рая, небеса которого рдели как адское пламя, но, все-таки, рая.
Моя маленькая С., мы с тобой прожили почти одинаковые жизни. Мои ситуации повторяют твои. Может быть, поэтому мы оба такие пустые там, где обычные люди полны, где бурлят их чувства, где организм наполняется окситоцином. Нам достаточно было взгляда на одну и ту же книгу, чтобы разговориться. Чтобы позже пойти прогуляться. Пешком по улицам и так до самого моего дома. И только потом сообразить, что ты живешь на другом конце города. Пригласить тебя к себе, видя, что ты замерзла. Без всякой задней мысли. На чай. И осознание, что нужно будет проводить тебя до остановки, сказав: "Спасибо" за долгую прогулку, наполненную столь интересными разговорами, за такое приятное знакомство. А потом, на кухне, ты просто взяла меня за руку, стоя у подоконника. И любые слова в миг потеряли смысл. Да, признаюсь мне стало не по себе. Но. «Хочу быть твоей вещью». Что-то милое и звериное в двух таких бесчеловечных людях, и ты будешь об этом молчать, но, если я тебя обижу, – пожалуйся мужу. Наше случайное «Мы» такое недолгое и так ненадолго. Ты на коленях. Голова прижата к полу. Рот заклеен скотчем. Балконная дверь открыта, ты дрожишь. Кожей по коже, удар за ударом; удар за ударом, пока не устанет рука. Ты пытаешься повернуться на бок, но я просто наступаю тебе на спину. Стоп. Не шевелись. Я не закончил. Ты чувствуешь, сколько обиды в моих ударах. Сколько злости. И тебе нужна эта боль, принимая ее, мою, ты успокаиваешь то, что целые годы било тебя изнутри. «Я не люблю тебя», – и снова удар. На этот раз последний. Поднимаю тебя за волосы. Срываю скотч. Вскрик. И тишина. Нарушаемая только тяжелым дыханием, пропитанным слезами и тихим: «Еще». А потом. Много позже. Обнимать тебя сзади, такую уютную, ласково спящую, улыбающуюся во сне. Обнимать тебя и понимать, что утром ты исчезнешь, сбежишь от меня к своей полноценной жизни. Тихонько целовать тебя в шею, нашептывая: «Приятных снов, моя маленькая С.» Я знаю, скоро это закончится. Прекрасное, повторенное многократно, потеряет, в конечном итоге, свою пьянящую красоту, превращаясь в похмелье ненавистного «обычно». И если это я придумал тебя, этого я, как автор, допустить не могу.
