Тут она вдруг перестала всхлипывать и улыбнулась.

– Знаешь, однажды я сделала ей на заказ такой симпатичный электромобильчик. Она не могла ходить, но сидела неплохо, я сажала ее на этот велосипедик, и мы ехали в поле. Там я перекладывала ее на одеяло, а сама работала на ноутбуке, пытаясь хоть как-то свести концы с концами.

– А что же твои родители? Они как-то помогали?

– Папа, к сожалению, умер… Почти сразу, как… – она запнулась. – А мама ушла вслед за ним. Я была их единственным ребенком, так что и разгребать все эти авгиевы конюшни мне пришлось самой. Ничего не могу сказать плохого про Хоггарта, после своего ухода он щедро снабжал нас деньгами, в рамках того, что мог, конечно. Сложно обвинять человека, который и так столько лет прожил с ненужным ему чужим ребенком. Мои подработки в интернете тоже приносили какие-то деньги, так что жаловаться здесь было не на что. А к очередям в поликлиниках и бесконечным сборам кучи справок мы просто привыкли.

Вдруг ее взгляд остекленел под грузом этих воспоминаний. Мышцы лица застыли как вода в сильный мороз, покрываясь льдом. Слезы высохли, запечатывая мимику в гипсовую маску. Несколько минут она простояла так, не в силах пошевельнуться.

Потом, словно с трудом разлепив губы, она прошептала:

«И зачем только я тебе все это рассказала. Сама не знаю, что на меня нашло. Я не привыкла жаловаться. А тут, словно в сопливой мелодраме, взяла на тебя все, да и вывалила.

Она попыталась высвободить руку, все еще покоившуюся в его ладони. Как вдруг сильным движением он потянул ее к себе, и она, словно резинка, вновь оказалась у него на груди. Неистово схватив ее, он начал покрывать поцелуями ее лицо, а затем впился в губы, сливаясь с ней в каком-то животном порыве.

Потом он схватил ее на руки, перекинул через плечо, словно ковер, и поволок прочь из башни. Едва они оказались на улице, он поймал такси, и уже через пятнадцать минут они были в отеле.

Они со всех ног бежали к его номеру. Едва закрыв за собой дверь и повесив на ней табличку «Не беспокоить», они ринулись под обжигающие струи воды. Срывая друг с друга остатки одежды, они швыряли ее прямо на кафельный пол.

А потом целый вечер и еще полночи предавались забвению на хрустящих белых простынях двухметровой кровати.

Проснулась она от какого-то странного чувства. Рука лениво проехалась по белому хлопку, но не нашла ничего, кроме остывших простыней.

Она чуть приподнялась и облокотилась на подушку. Плотная штора была сдвинута набок, и когда глаза привыкли к темноте, она увидела его силуэт. Он сидел на балконе, завернувшись в халат, словно в кокон, и курил.

В темноте он выглядел, будто греческий Бог, только что сошедший с Олимпа. На нем не было ни грамма жира, он был, скорее, худощав, но при этом широкоплеч, а руки не скрывали близкого знакомства со спортивными снарядами.

На невзыскательном пластиковом столике рядом с ним красовалась початая бутылка коньяка, которую он опустошил почти на две трети.

Он был таким притягательным и таким непонятным одновременно. В постели он был невероятно техничным и столь же невероятно чужим. Он знал, как доставить женщине удовольствие, и это лишь подтверждало ее догадки о куче поклонниц, обивавших пороги Олимпа. А когда они оказались с ним в этой реальности, его словно подменили каким-то чужаком.

Опытным, умелым, да. Но все равно чужаком. Он как будто физически был с ней, но душой улетел куда-то еще. Или к кому-то еще. Кто же теперь разберет.

Она тоже завернулась в кокон и протиснулась сквозь балконную створку.

– Не спишь? Позволишь, я присяду здесь?

– Будешь? – он кивком указал на початую бутылку.

Приняв ее молчание за согласие, он принес второй коньячный бокал.

Все это время он просидел молча, вглядываясь куда-то вдаль. Когда бутылка была допита, он сказал:

– Признаюсь, я впервые в жизни выпроваживаю девушку посреди ночи, но тебе больше нельзя здесь оставаться.

– И я тебе признаюсь: я никогда не навязывала свое общество никому, но все же, мне любопытно, почему мне нельзя остаться? Ты ждешь кого-то еще? Не мое дело, конечно, просто… интересно.

– Нет, никого я не жду. Но, черт возьми, мы не должны были делать того, что сделали. Какой же я олух! Не смог устоять перед твоей красотой.

– Ты говоришь, словно средневековая девственница. На дворе 21 век, и твой пояс целомудрия давно заржавел. Что такого, если два человека понравились друг другу и провели ночь вместе? Почему мы не должны были делать этого? Нас что, мама отругает? Учитель двойку поставит, что?!

– Не кипятись. Дело не в тебе и даже не в учителе. Просто я… Как бы тебе это объяснить. Я не лучшая для тебя компания.

– Ничего себе! То есть, все это время ты был лучшей компанией и вдруг на тебе. Просто скажи, что тебе не понравилось, нечего сочинять невесть что.

Она нервно вскочила и попыталась просочиться через балконную створку в комнату. Но балкон был слишком уж экономического класса, поэтому ее спутнику не составило труда тут же ухватить ее за руку.

Он встал, слегка пошатываясь, из-за столика и приблизился к ней вплотную, втиснувшись в несчастный дверной проем. Его лицо было в сантиметре от ее, руки обвили плечи, а бедра вжимали тело в дверную коробку.

Два самых первых свидетеля нового дня стояли безмолвно, их дыхание было прерывистым. При этом два бархатных глаза смотрели на нее как-то грустно.

– За всю мою жизнь мне только однажды все так нравилось, как сейчас. Было это на заре сотворения мира, и счастье мое закончилось вместе с модой на пояса верности. Раньше все было неважно, не лучшей компанией я стал для тебя после того, как… – он запнулся. И вдруг грусть в его глазах сменилась ленцой, плавным движением он запустил руку под пушистые ворсинки ее халата, нащупывая каждый изгиб тела длинными пальцами, обвитыми холодным металлом. Его губы встретили ее, халат оказался на кафельной плитке, а они медленно переместились обратно на простыни двухметрового ложа.

Выпустив ее из рук некоторое время спустя, он сказал: «Именно это я и имел в виду. Тебе нельзя здесь больше оставаться, – он вновь поцеловал ее. – Не загоняй меня в угол… Черт! Да просто потому, что я погублю тебя, дурочка».

С этими словами греческий бог поднялся, подобрал с пола свой халат, собрал разбросанную по полу в ванной ее мокрую вчерашнюю одежду и сложил в пластиковый мешок для стирки. Потом накинул первые попавшиеся джинсы и футболку и вышел, наотмашь хлопнув дверью.

Следующие два дня она его не видела. Кажется, он даже не выходил на работу, хотя его никто и не искал. Это значит, что его исчезновение сюрпризом было только для нее.

Она чувствовала себя глупо. Вел он себя в высшей степени странно. Хотя, чего же странного в том, что мужик с тобой переспал и, выдумав какой-то нелепый предлог, благополучно свинтил?

Не нужно было ему рассказывать про Алису, не нужно! Никому не нужно, и особенно ему! Она не имела привычки делиться с людьми своими бедами, понимая, что чужие проблемы и чужое горе никогда не заденут струн души малознакомых людей и не сыграют на них ту мелодию, которую ты хочешь услышать.

Это только кажется, что твои проблемы и твое горе особенные. Только кажется, что никто не знавал никогда ни таких проблем, ни таких бед.

На самом же деле жизнь всех людей очень похожа. Они все хотят от нее одинаковых вещей. И беды у них тоже одинаковы. Просто затрагивает оно каждого в свое время. Хотя и не всем выпадает та же безумная участь, что ей.

Но даже в этом случае она не первая и не последняя, кто потерял ребенка. Лишь для нее все это – большое горе. А для чужого человека – всего-навсего досадный эпизод, угрожающий утреннему пищеварению, мимолетный случай, который нужно поскорее забыть. Именно поэтому люди направо и налево раздают бесплатные советы о том, что нужно просто жить дальше. Словно и в самом деле понимают, о чем идет речь.