«Зиночка в своем репертуаре», – пророкотал голос за спиной.

Бальмонт! Рыжеватый, с быстрыми живыми глазами.

– Здравствуйте, небесное создание, – поцеловал руку. – Что вы делаете в этом стойле скучных пегасов?

– Учусь брать препятствия, – нашлась она.

Шутку встретили смехом.

– Семеро одного не ждут, садимся, господа! – Случевский похлопал в ладоши. – Попросим выступить первым многоуважаемого Константина Дмитриевича.

– Виноват, не в форме, – Бальмонт устраивался поудобней на диване. – Простуда чертова. Если можно, в другой раз…

На пороге возник некто всклокоченный в клетчатом сюртуке, с папкой для бумаг. Пробежал бочком, плюхнулся рядом с ней на софу. Улыбнулся рассеянно.

– Регулярно опаздывающий Минский приглашается на плаху, – ткнул выразительно в его сторону Случевский. – Прошу, прошу Николай Максимович! Разогрейте аудиторию.

– Чего не сделаешь, ради хороших людей…

Взлохмаченный сосед вытащил несколько листков из папки, устремился на эстрадку у стены.

– Два пути, – произнес. Глянул в листок, стал выкрикивать, воодушевляясь от строчки к строчке:

«Нет двух путей добра и зла,

Есть два пути добра.

Меня свобода привела

К распутью в час утра.

И так сказала: « Две тропы,

Две правды, два добра –

Раздор и мука для толпы,

Для мудреца – игра»…

Стихотворение было длинным. О проклятии, блаженстве, любви. Она слушала внимательно:

«Моей улыбкой мир согрей,

Поведай всем, о чем

С тобою первым из людей

Теперь шепчусь вдвоем.

Скажи, я светоч им зажгла,

Неведомый вчера.

Нет двух путей добра и зла,

Есть два пути добра»…

Вернулся под жидкие хлопки на место, вытирал платком высокий лоб.

– Оваций не сыскал, – улыбнулся. – Как вам?

– Понравилось, – отозвалась она. – Особенно окончание.

– Рад, спасибо. Вы у нас в первый раз? Пишете прозу, стихи?

Читавший с эстрады элегантный Бунин бросил недовольный взгляд в их сторону.

– На нас обращают внимание, – шепнула она.

– Да, да, извините…

Далеко заполночь они вышли вместе со всеми на крыльцо. Близок был рассвет, над крышами дальних строений светлела полоска зари. Минского дожидалась служебная коляска (был, по его словам, присяжным поверенным в судебной палате). Предложил подвести. Обнял по дороге за плечи, стал целовать, она не сопротивлялась. Все остальное было в тумане: второразрядная гостиница, тесный номер с коптящейся лампой, исступленные ласки мужчины, блаженная опустошенность.

Довез в одиннадцатом часу утра до дому, махал со шляпой из коляски…

– Что с тобой? Где ты пропадала? Мы с мамой ночь не спали! – встретила ее на пороге квартиры Лена.

– Была в гостинице с мужчиной.

– Перестань, что ты такое говоришь!

– То и говорю.

– У тебя была с ним близость? – ужаснулась та.

– Самым натуральным образом.

– Как можно! Ты же замужняя женщина!

– Можно, Ленок. Поживешь с мое, поймешь. Прости, миленькая, – легонько отстранила сестру, – умираю, хочу спать.

В июле приехал с дочерьми муж (Янека оставили из-за болезни), она встретила их на вокзале. Маленькая Лена смотрела испуганно, жалась к отцу, девятилетняя Валерия в соломенной шляпке протянула руку:

– Здравствуйте, мама Надя, как поживаете?

Она к тому времени переехала на съемную квартиру в Спасском переулке, чтобы чувствовать себя свободной в общении с любовником, муж с детьми устроились в гостинице. Катались по Неве, были на представлениях в цирке. Выбрав время она повезла девочек пригородным поездом в Петергоф – обе без интереса бродили по парку, пугали ворон, маленькую в кондитерской после того как съела мороженное вырвало на пол.

– Боюсь, к папуле хочу! – ревела на обратном пути в каюте речного катера.

У нее был тяжелый разговор с мужем. Приехал в светлом чесучовом костюме, вручил букет цветов и шоколадный торт в нарядной коробке. Говорил долго, витиевато, точно с судейской трибуны. Что супружеская жизнь не накатанная дорога, бывают подъемы, спуски, темные и светлые периоды, что в отношениях мужа и жены не исключены кризисы, недопонимание – все преодолимо, если сохранить цементирующую основу, семью, верность церковной клятве, долг перед детьми.

– Семья, верность церковной клятве, дети, – повторил.

«Как я могла прожить столько с этим человеком? – смотрела она на все еще красивого, с импозантными усами Владислава. – Он же тоскливый до ужаса!».

Был кошмарный момент. Она заварила кофе, достала из буфета китайский кофейник, фарфоровые чашки, ложечки, расставила на десертном столике. Принесла и поставила на консоль вазу с цветами. Он нарезал торт. Глянул неожиданно, бросил нож. Обхватил за талию, ловил губы…

– Нет, только не это! – с силой оттолкнула она его. – Здесь не дом свиданий!

Провожала три недели спустя родных птенчиков, так и не пустивших в настороженные свои сердечки нехорошую мамочку, и официально остававшегося мужем постороннего мужчину. Шла вытирая слезы по перрону рядом с набиравшим скорость синим вагоном, за окном которого маячили лица девочек. «Увидимся, увидимся, увидимся», – простучали по рельсам колеса хвостовой платформы, стал тускнеть, утонул в сумеречной дали малиновый огонек стоп-сигнала.

Шла с последними провожающими к выходу, спустилась по ступеням, обогнула палисадник со свежеполитыми анютиными глазками.

«Зацветают цветы», – мелькнула в голове фраза, следом другая: «ах, не надо! не надо!» Торопилась домой в коляске, мелькали по сторонам огни, колеса отстукивали на брусчатке: «та-та-та…та-та-та». Бросилась вернувшись к журнальному столику, стала писать разбрызгивая чернила в тетрадь:

«Зацветают весной (ах, не надо! не надо!),

Зацветают весной голубые цветы…

Не бросайте на них упоенного взгляда!

Не любите их нежной, больной красоты!

Чтоб не вспомнить потом (ах, не надо! не надо!),

Чтоб не вспомнить потом голубые цветы,

В час, когда догорит золотая лампада

Не изжитой, разбитой, забытой мечты!»

Проклятый год

Начавшаяся в тысяча девятьсот четвертом году русско-японская война казалась ей подобно большинству соотечественников небольшой армейской прогулкой к тихоокеанским берегам. Утихомирят япошек и вернутся домой – кишка тонка у косоглазых с Россией тягаться. Сам ведь государь совершивший в молодые годы путешествие в Страну Восходящего Солнца сказал что безнадежно отставшая от мирового прогресса Япония с ее рикшами, гейшами и бумажными фонариками падет в считанные недели. «Все-таки это не настоящее войско, – высказался накануне войны о противнике, – и если бы нам пришлось иметь с ним дело, то от них лишь мокро останется».

От настроений шапкозакидательства вскоре не осталось и следа. После полугодовой осады пал Порт-Артур, потерпела поражение в морском бою у острова Цусима эскадра контр-адмирала Рожественского. Неудача за неудачей на театре военных действий в Маньчжурии, немыслимые потери. Вернувшийся по ранению брат Коленька, которого она навестила в госпитале, с горечью говорил о бездарности руководства, воровстве в интендантском ведомстве, подавленности среди лишенного инициативы офицерства.

Муторно на душе. Угасает день ото дня Маша. Летом уехала с детьми на дачу в Финляндию, почувствовала, себя, вроде бы, лучше. Вернулась через две недели в клинику: возобновились сердечные боли, держится на морфии.

Новый год и Рождество она провела в одиночестве: мать уехала на воды в Баденвейлер, Лена мучилась с зубами. Минский забежал на минуту, румяный с мороза, затащил с дворником елку, вручил подарки. Ерзал в кресле, вытаскивал то и дело часы. Сказал, извинившись, что должен ехать домой, обязан встретить праздник в кругу семьи: давняя традиция, ничего не попишешь. Весело, ничего не скажешь. Выпила с горя четверть бутылки шампанского, завалилась с вечера спать.

Январь выдался тревожным. Начатую рабочими Путиловского завода забастовку подхватили за малым исключением все столичные предприятия. Перестала ходить конка, не было электричества, ужинали при свечах. На улицах неспокойно, всюду военные патрули, разводят то и дело мосты. Шквальный ветер с моря, холод, слякоть, зловещая тишина за окнами