В субботу приехала из Москвы старшая сестра, осталась ночевать. Назавтра они собирались на премьеру в Театр литературно-художественного общества Суворина поставивший первый ее драматургический опыт, одноактную пьесу «Женский вопрос». Написала сгоряча смутно представляя себе сценичность вещи. Назвала «фантастической шуткой». Семейная история с персонажами шиворот- навыворот: мужчины рядятся в женщин, женщины в мужчин. «Господи, освистают, деньги назад потребуют за билеты»…

Режиссер Евтихий Карпов, человек старого закала, настойчиво советовал придумать псевдоним.

– Для афиши, чтобы бросалось в глаза. «Надежда Бучинская» обыденно, скушно.

«Стоит ли? – думала? А, в общем, отчего не попробовать. Псевдонимы у литераторов вещь обычная».

Прятаться за мужское имя не хотелось: малодушно и трусливо. Выбрать что-нибудь звучное, на иностранный манер? Вспомнила лакея в доме, Степана, редкостного дурака, домашние звали его за глаза «Стеффи». Дураки, как известно, приносят счастье. Отбросить для благозвучия первую букву, получится «Тэффи». Звучит выразительно, даже загадочно. У Киплинга, вспомнила, в каком-то рассказе читала о маленькой девочке Таффимай Металлумай, или, сокращенно, Taffy по-английски. Отлично!..

Вечером вымыла по совету Вари пышные свои волосы настойкой из ромашки и розмарина.

– Головка у тебя загляденье, – накручивала кончики ее прядей на папильотки сестра. – Глянь на мои патлы. Как у цыганки. Вечно сальные, перхоть сыплется. И отваром из дуба мою, и календулой, и подсолнечником – как мертвому припарки.

В воскресенье они припозднились, позавтракали к одиннадцати. В театре она обещала быть к полудню, из дому вышли имея в запасе час, поймали санного извозчика.

– К Фонтанке нынче непросто подъехать, барышни, – сообщил озабоченно извозчик. – Неспокойно, войска кругом, полиция вертает назад от центра. Народ валит со всех сторон. Челобитную, вроде, вручить хотят царскому величество. Ко дворцу прорываются.

– Постарайся, голубчик, – протянула она бородатому вознице трешку, – нам в театр нужно позарез.

– Актерки?

– Актерки, актерки. Давай, трогай!

– Эх! – надвинул поглубже шапку возница. – Где наша не пропадала!

Было не холодно, умеренный ветерок с залива, редкие снежинки в воздухе. День для прогулок, на улицах много гуляющих.

На Невском попали в затор: тротуары заполнены толпой, по проезжей части двигались рабочие колонны с плакатами, хоругвями, царскими портретами. Молча, сосредоточенно, с угрюмыми лицами.

– Попали, – бурчал жавшийся к обочине извозчик, – таперь не развернешься..

У набережной Мойки путь колоннам преградили кавалерийские отряды. Из конного строя навстречу демонстрантам вылетел офицер с нагайкой.

– Назад! Не велено далее!

– Нам велено! – чей-то звонкий голос в ответ. – Мы к государю, с петицией.

– Назад, сказано! – кружил, осаживая лошадь, офицер.

Со стороны Дворцовой площади бежали с винтовками наперевес солдаты, прозвучали первые выстрелы.

– Слезайте, барышни, – отвернул меховую полость возница.– Как бы шальную пулю не схлопотать…

Со стороны Александровского сада гремели залпы, в конных полицейских летели камни и палки, слышались крики: «Палачи!» Убийцы!» «Долой самодержавие»!

Они пробирались задними дворами к театру, натыкались на патрули, умоляли пропустить:

– Вон же наш дом, за углом! Дети одни остались! Пожалуйста, господин офицер!

– Нашли время для прогулок! Не видите, что творится?

– Умоляем, господин офицер!

– Давайте, мигом!

Театр на удивление был заполнен, пьеса прошла на-ура, публика смеялась. Ужас первых минут прошел, хохотала вместе с залом когда изображавшая женщину-генерала комическая старуха Яблочкина маршировала по сцене в мундире и играла на губах военные сигналы.

Подняли занавес, актеры кланялись.

– Автора! – послышалось. – Автора!

– Надюшь, тебя… – подтолкнула ее сестра.

Она побежала к кулисам, занавес в это время опустили, она пошла назад. Аплодисменты не смолкали, актеры вновь вышли на поклон.

«Где же автор?» – слышалось за спиной.

Кинулась вновь к кулисам, занавес перед ее носом опустился.

– Да вот же она, черт возьми! – схватил за плечи режиссер. – Занавес давайте! – заорал.

Когда они с Евтихием Карповым вышли на просцениум, увидели только спины последних покидавших зал зрителей. Бывший на премьере автор знаменитой «Татьяны Репиной» Алексей Сергеевич Суворин поцеловал ей руку:

– Успех, госпожа Тэффи! С первого раза это мало кому дается… Банкет, к сожалению, отменяется, – повернулся к окружившим их исполнителям. – День безрадостный, господа.

Расстрел мирной демонстрации в столице всколыхнул страну, вызвал небывалую протестную волну. Всероссийская забастовка, паралич хозяйственного механизма. Не выходят газеты, остановились поезда, министр путей сообщения князь Хилков сидит на чемоданах, не может выехать в Москву. Волнения в воинских гарнизонах, восстал Черноморский флот, в Одессе, Севастополе, Ростове-на-Дону уличные бои, у стен Кремля погиб от бомбы террориста великий князь Сергей Александрович.

Правительство опомнившись от потрясения закручивало гайки. Облавы, аресты, переполнена бунтовщиками печально знаменитая «Бутырка», вереницы арестантских эшелонов по дороге в Сибирь и на Колыму, на улицах Петербурга расклеен приказ войскам городского генерал-губернатора Трепова: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть».

Подняли, как водится в смутные времена, головы махровые защитники престола, черносотенцы, люмпены, голытьба, нашли козлов отпущения – евреев. «Бей жидов, спасай Россию!» Череда еврейских погромов в Мелитополе, Житомире, Екатеринославе, Симферополе, Киеве. Шайки громил врываются в принадлежащие евреям лавки, магазины, частные дома, тащат все подряд, жгут мебель, выбрасывают на улицу вещи. Сотни убитых, тысячи покалеченных. Власти смотрят на бесчинства толпы сквозь пальцы, полиция сплошь и рядом потворствуют погромщикам.

«Революция, – шепчутся в гостиных, – чем все это закончится, господа?»

Время тревог, время потерь. Осенью в частной клинике в Териоках умирала Маша. Они дежурили по очереди в ее палате с видом на залив. Последние дни ее были ужасны: адские боли в области сердца, одышка. Металась на постели, звала детей. В кабинете заведующего созвали консилиум, приехал светило нейрохирургии профессор Бехтерев, за закрытыми дверями долго совещались.

– Есть, скажите, надежда? – подошла она к одевавшемуся в гардеробе профессору.

– Нет, к сожалению. Простите.

Обошел боком, заспешил к выходу.

Вечером девятого сентября они сидели втроем у нее в изголовье – она, убитый горем муж, приехавший из части брат. Удостоенный боевой награды подполковник плакал как мальчишка глядя на бескровное, со спутанными на подушке волосами лицо сестры. Она была без сознания, часто, со всхлипами дышала.

Вошел лечащий врач. Подержал невесомую, в голубых прожилках руку Маши, осторожно опустил.

– Кончается, – произнес.

Она бросилась к постели, обхватила голову сестры.

– Не надо, не надо! – закричала.

Отпевали Машу в Духовской церкви Александро-Невской лавры, здесь же, на Никольском кладбище, обрела она вечный покой. Месяц спустя вышел посмертный, пятый по счету, сборник ее стихов «Перед закатом» удостоенный Пушкинской премии, вторично в ее литературной карьере.

Киигу она купила в типографской лавке, в день выхода. Пухлый том с портретом, стихотворения, баллады, фантазии. Стала читать драму «Бессмертная любовь». Средневековый сюжет с оккультным подтекстом в стиле английских баллад. С трубадурами, ведьмами, призраками. Замужняя графиня влюблена в романтичного Эдгара, готова бежать с ним из замка от сурового, деспотичного мужа. Уличенная в измене, скорее платонической, нежели земной (женщиной в полной мере чувствует она себя в объятиях брутального супруга, графа Роберта де-Лаваля) умирает мученической смертью под пытками палача.