Полусказочная история явно перекликалась с личной жизнью Маши. Запутанными отношениями с чуждым по духу красавцем-мужем, «поэтическим романом» (поэтическим ли?) с Константином Бальмонтом, о котором не переставали сплетничать в гостиных.

Она перечитала еще раз заключительный эпизод.

«Снова доносятся нежные звуки арфы. Агнесса приподнимается на ложе и говорит медленно и торжественно, с вдохновенным лицом:

Агнесса: Предсмертному я внемлю откровенью:

Пройдут века – мы возродимся вновь.

Пределы есть и скорби, и забвенью,

А беспредельна лишь – любовь!

Что значит грех: Что значит преступленье?

Над нами гнет невидимой судьбы.

Слоним ли мы предвечные веленья,

Безвольные и жалкие рабы?

Но эту жизнь, затоптанную кровью

Придет сменить иной бытие.

Тебя люблю я вечною любовью

И в ней – бессмертие мое.

Я умираю… Друг мой, до свиданья,

Мы встретимся… И там ты все поймешь:

Меня, мою любовь, мои страданья,

Всей нашей жизни мертвенную ложь.

Прощай, Роберт! Я гасну… Умираю…

Но ты со мной, и взгляд я твой ловлю.

Твой скорбный взгляд… Ты любишь?!

Знаю, знаю, и я тебя прощаю и… люблю!

(откидывается на изголовье и остается неподвижной)

Роберт: Открой глаза! Открой! Не притворяйся!

(обращается к доктору):

Скорее, врач! Послушай сердце ей!

Доктор: (выслушав сердце Агнессы): Она мертва.

Роберт: Не верь. Она нарочно дыханье затаила и молчит,

Чтоб посмотреть не буду ль я терзаться и звать ее. Я знаю эту тварь.

Она живой в могилу лечь готова, чтоб сердце мне на части разорвать…

Доктор: Она мертва. Не дышит. Нет сомненья.

Роберт: А! (после некоторой паузы говорит спокойно): Хорошо. Тогда ступайте все. Вы не нужны мне более…

(Доктор, палачи и слуги уходят, оставив один факел, слабо озаряющий подземелье. Роберт молча смотрит несколько минут на умершую и падает ей на грудь с отчаянным воплем)»…

«Удивительно, – думала она, – какой точный слепок с ее жизни! Нелюбимый муж был с ней до последней минуты. Мучился, страдал. А этот, поэтический возлюбленный, или как, там, его? Завуалированный Эдгар? Написавший в ответ на ее «Вакхическую песню»:

«Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздьев венки свивать,

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать».

Не пришел проститься! Цветочка не положил на могильный холмик! Неискренний, эгоистичный, самовлюбленный!

Господа-товарищи

Открыто называвший себя социал-демократом Минский познакомил ее с приятелем, Константином Прокофьевым. Странная личность. Из богатой семьи, сын сенатора, театрал и эстет, раздирался между стихами Бальмонта и идеями большевистского лидера Ленина.

– Вы должны непременно поехать в Женеву к Ленину, – обмолвился при разговоре.

– К Ленину? Это еще зачем?

Она смотрела на него с недоумением.

– Приобщитесь к идее социализма, поймете, почему нельзя больше жить так, как мы с вами живем. Вернетесь другим человеком.

– Простите, Костя, – пожала она плечами. – Мне нравится жить так, как я живу. И я не хочу быть другим человеком.

Она к тому времени стала регулярно печататься. Опубликовала в бичевавших отцов города «Биржевых ведомостях» басню «Лелянов и канал». О городском голове Лелянове вознамерившемся засыпать Екатерининский канал.

«Свой утренний променад однажды совершая,

Лелянов как-то увидал

Екатерининский канал

И говорит: «Какая вещь пустая!

Ни плыть, ни мыть, ни воду пить.

Каналья ты, а не канал,

Засыпать бы тебя, вот я б чего желал»…

Длинная, больше ста строк, басня «под Крылова» понравилась государю, который был против леляновского проекта. Пожалованный высочайшей улыбкой издатель Проппер прибавил ей две копейки за строчку, просил что-нибудь еще в этом роде.

– Чтоб против шерстки. Ага?

Гладить против шерстки власть имущих становилось в России модой: страна стремительно левела. В обществе шли разговоры о новых веяниях, в парикмахерской рядом с ней завивалась краснощекая бабища, содержательница извозчичьего двора, говорила парикмахеру:

– Я, мусью, теперь прямо боюсь из дому выходить.

– Чего же так?

– Да, говорят, скоро начнут антиллигенцию бить. Ужасти как боюсь!

Встретила в одном доме приехавшую из-за границы баронессу, та возмущалась, отчего в России нет до сих пор карманьолы?

– Какая же революция без карманьолы? Карманьола веселая песенка, под которую пляшет торжествующий народ. Я напишу музыку, а кто-нибудь из ваших поэтов пусть напишет слова…

Публицисты писали бичевавшие строй статьи и сатиры, старые генералы брюзжали на скверные порядки, нелестно отзывались в приватных беседах о личности царя. В Петербурге поставили запрещенную пьесу «Зеленый попугай» из времен французской революции, всенародно любимую благочестивую «Ниву» вытеснил «Пулемет» Шебуева, на одной из обложек которого красовался отпечаток окровавленной ладони, черт-те что! Встретила как-то старую приятельницу матери, вдову видного сановника, сподвижника и друга реакционера Каткова. «Хочу почитать «Пулэмет», – сообщила. – Сама купить не решаюсь, а Егора посылать неловко, он не одобряет новых веяний» (Егор был ее старый лакей).

– Надин знакома с социалистами, – подразнила как-то мать старшего брата, бывавшего в придворных кругах.

«Ну, начнется буря», – подумала она.

– Ну, что ж, дружок, – лукаво улыбнулся дядюшка, – молодежь должна шагать в ногу с веком.

Так-то!

Восторженный ленинец Прокофьев всерьез, судя по всему, вознамерился приобщить ее к социалистической идее. Знакомил с друзьями. С загадочной особой Валерией Ивановной, которую на самом деле звали иначе, «Валерия Ивановна» было ее кличкой. С товарищем Каменевым, товарищем Богдановым, товарищем Фин-Енотаевским, товарищем Коллонтай. Собравшись в круг товарищи горячо говорили о малопонятных вещах. О съездах, резолюциях, кооптациях. Повторяли часто слово «твердокаменный», ругали каких-то меньшевиков, цитировали Энгельса утверждавшего, что на городских улицах вооруженная борьба невозможна. Привели однажды простого рабочего, товарища Ефима. В дискуссиях Ефим, как и она, не участвовал, молча слушал, покашливал в кулак, мял кепку. Потом исчез («Арестован», – мимоходом заметил Прокофьев). Через несколько месяцев появился вновь, абсолютно неузнаваемый: новенький светлый костюмчик, ярко-желтые перчатки. Сидел рядом держа на весу руки.

– Перчатки боюсь попачкать, – объяснил. – Буржуем переодели, чтоб внимания не привлекать.

– Вы сидели в тюрьме? Тяжело было?

– Нет, не особенно.

И следом с добродушной улыбкой:

– На Рождество гуся давали.

Нравился ей заведующий редакцией товарищ Петр Петрович Румянцев. Вполне буржуазный тип, веселый, остроумный, любитель хорошо покушать и поухаживать за женщинами, часто посещавший литературный ресторан «Вена». Стоял у истоков первой большевистской газеты «Искра», успел побывать в ссылке, переводил Маркса, считался у большевиков выдающимся литератором.

Подошел как-то, присел рядом.

– Скверное настроение. У нас утонул пароход с оружием. Едемте, Надежда Александровна, в «Вену», а? Позавтракаем хорошо. Наши силы еще нужны рабочему движению.

– От сосисочек в томате не откажусь, – откликнулась она.

– Заметано!

Побывала в один из дней в гостях у товарища Коллонтай. Красивая молодая дама. Дворянка, генеральская дочь, пользовалась бешеным успехом у мужчин, была, по слухам, неразборчива в связях. Встретила их с Валерией Ивановной в роскошной гостиной. Великолепное бархатное платье, медальон-зеркальце на золотой цепочке до колен. Подали чай с печеньем, подъехали Прокофьев и Фин-Енотаевский. И снова пошла нудятина: «Энгельс сказал», «твердокаменный», «меньшевики», «кооптация». Разбирали мелкие партийные дрязги, поносили на чем свет соперничавших меньшевиков, мяукавших, по их словам, во время выступлений Ленина и Луначарского, пытавшихся уворовать («Можете вообразить?») кассовую выручку, которую большевикам удалось отстоять лишь пустив в ход кулаки.