В дверь стучат, горничная принесла свежую почту. Пачка газет, казенные письма мужу. Вскрыла ножницами бандероль: настенный календарь на новый, 1901-ый, год. Двадцатое столетье на дворе, бог мой! Прошла к окну, отогнула занавес, смотрела на сугробы во дворе, заснеженные крыши, утопавший в снегу лес. Устала от бесконечной зимы, волчьего воя за окнами по ночам. Съездить что ли к парикмахеру в Могилев, привести себя в порядок к Рождеству? А после заглянуть во всей красе в модный магазин мужниной пассии. Пройтись небрежно среди полок, купить что-нибудь из галантереи, вызвать через приказчика хозяйку. «Так это вы? – спросить прищурясь. – Полагала, что у мужа лучше вкус»…

Глупо как, пошло, бр-рр!

Прошла к шифоньеру, отворила створку, принялась перебирать платья, юбки. Извлекла из нижнего ящика купленную на прошлогодней ярмарке в Житомире котиковую шубку. Ни разу не надевала: зачем? Намного удобней ходить по-деревенски, в бараньем полушубке. И в валенках с калошами.

– Адель! – закричала в открытую дверь. – Поезжайте на станцию, закажите мне билет в Петербург на будущую неделю!

2.

За синей птицей

Откланялся кордебалет, вновь пошел занавес, зал гремел аплодисментами. Из-за кулис за руку с Сергеем Легатом выпорхнула бабочкой Кшесинская в диадеме и колыхавшихся ажурных тюниках поверх очаровательных ножек только что протанцевавших на бис в стремительной круговерти тридцать два фуэте.

«Виват, Кшесинская! Браво! Брависсимо!» – слышалось со всех сторон. Летели с балконов цветы, в проходах обгоняя друг друга спешили к авансцене с корзинами роз, гиацинтов и лилий балетоманы. Аплодисменты то затихали, то возобновлялись с новой силой, выбегавшая на поклоны примадонна застывала у рампы наклонив головку в грациозной позе, уносилась стремглав сопровождаемая партнером, возвращалась на очередной шквал рукоплесканий…

Створки занавеса запахнулись в последний раз, померкла хрустальная люстра, загорелся свет. Они прошли вслед за публикой к гардеробу, оделись, вышли на пронизываемую ледяным ветром площадь. Стояли пряча руки в муфты, искали взглядами свободного извозчика.

– Ног не чую, – постукивала нога об ногу Леночка. – Давай к каналу пройдем, там легче будет перехватить.

– Дождемся здесь, стой спокойно, – отозвалась она.

Из-за угла, со стороны служебного входа вывернули в эту минуту сани, они, было, кинулись навстречу. Что за дьявольщина! Упряжку вместо коней тянула с радостными выкриками группа молодежи в студенческих шинелях и фуражках, следом вприпрыжку, утопая в сугробах шумная толпа. Сани проехали в нескольких метрах от них, промелькнула в свете фонаря накрытая по плечи меховой полостью Кшесинская в горностаевой шапочке, миг, и живописная кавалькада растаяла в снежной круговерти. Театр!

Ехали спустя короткое время в заледенелом коробке на визжащих полозьях, валились смеясь друг на дружку на поворотах. Согрелись за ужином мадеркой, Лена по давней привычке прибежали к ней в спальню в ночной рубашке, забралась под одеяло, прижалась.

– Поговорим, да?

Засопела через минуту ровненько в бочок. Дылдочка, ласкушка, лучшая в семье, была бы милостива к ней судьба…

Она долго не могла уснуть. Думала об оставленных детях. Папочкины дочки, проживут спокойно без нее, А она без них? Наверняка она плохая мать: месяц с лишком в отъезде, а не скучает, не рвется назад. Петербург спрут. Увлекает, кружит голову, вселяет надежды.

Неузнаваем: электрические фонари вдоль проспектов, банки на каждом шагу, модные магазины, иллюзионы, увеселительные заведения, игорные дома. Люди вокруг деятельны, возбуждены, торопятся жить. Женщины укорачивают юбки, завивают коротко волосы, в салонах до упаду танцуют фокстрот, уанстеп и танго, на благотворительных и литературных вечерах в открытую нюхают «порошок» (кокаин в аптеках продается свободно, самый лучший, немецкой фирмы «Марк», стоит полтинник за грамм).

Машу она не застала – уехала в санаторий. Жалуется последнее время на боли в сердце, ночные кошмары, лечится у знаменитых докторов.

Она купила в Пассаже последний сборник сестры. Поэтическая перекличка с Бальмонтом напоминающая стихотворный адюльтер, мрачная мистика, предчувствие смерти («Я хочу умереть молодой, золотой закатиться звездой, облететь неувядшим цветком, я хочу умереть молодой»).

Мучило сознание, что не стали с сестрой по-настоящему близкими. Что-то стояло между ними, эгоистичное, ненужное. Шла в предвечерних сумерках по набережной с книжкой, остановилась у парапета. Смотрела на хмурый, многоводный простор Невы, силуэты мостов.

«Зачем я здесь? – думала. – Хожу в концерты, обедаю в ресторанах, бездельничаю».

Записала вечером на листке давнее свое восьмистрочное стихотворение, которое в свое время высмеяла Маша.

– Обедайте без меня, я задержусь в городе, – сказала на другое утро матери.

Нашла, поплутав по коридорам мрачного строения неподалеку от Исаакия табличку над дверью: «Иллюстрированный журнал «Север», дождалась в приемной очередь к главному редактору, шагнула решительно за порог: будь, что будет!

– Лохвицкая? – вскинул голову взъерошенный человек в пенсне прочтя стихотворение. – Не родственница нашей этуали?

– Сестра, – отозвалась она.

– По стопам, значит. Похвально…

Поправил на увесистом носу пенсне, вновь уставился в листок.

– Мне снился сон безумный и прекрасный… – бормотал… – и жизнь звала настойчиво и страстно…

«Выхватить из рук, и за дверь»… – мелькнула мысль.

– Напечатаем, пожалуй, – редактор потер переносицу. – Возможно в следующем номере…

На заваленном бумагами столе зазвонил телефон.

– Всего хорошего, поздравляю, – он торопясь снял трубку. – Нижайший поклон Марии Александровне.

Она устремилась к дверям. Шла домой как побитая собака: навязала жалкое свое восьмистишие за счет сестры, из-за имени. Литературная приживалка, тьфу!

Природа брала свое: полгода одиночества. Нервничала, томилась, одолевали желания. Пыткой было выглядеть недотрогой, игнорировать внимание мужчин. Чудом устояла от соблазна. Зашла за эклерами к «Филиппову», шла с коробкой в руках в сторону Аничкова моста. Нагнала лакированная коляска, выглянул военный, козырнул:

– Позвольте подвести, сударыня?

Веселоглазый, щегольские усы.

Шагнуть с тротуара и в коляску. Кому какое дело?

Растерялась, виноватая улыбка в ответ:

– Это не в моих правилах, извините.

Карета двигалась еще какое-то время рядом по обочине, прибавила ход, скрылась из виду. И все приключение…

Она успела напечатать к тому времени с десяток стихотворений в нескольких журналах, обрела знакомства в редакциях. Покровительствовавший ей сотрудник «Новой жизни» Леонид Галич привел ее однажды на одно из заседаний литературного кружка «Пятница», которым руководил известный литератор, редактор «Правительственного вестника» Константин Случевский собиравший два раза в месяц у себя на квартире «клуб взаимного восхищения» как едко назвал собрания на Николаевской улице кто-то из фельетонистов.

В просторной гостиной на втором этаже с диванами вдоль стен и роялем в углу было шумно, накурено, два лакея разносили на подносах чай и бутерброды. Ждали запаздывавших, звонил то и дело телефон. Час был поздний, время окончания спектаклей, концертов, кто-то протелефонировал, что едет прямо с вокзала.

Галич подводил ее то к одной, то к другой группе беседовавших, представлял:

– Знакомьтесь, наша молодая звезда Надежда Лохвицкая.

Ей пожимали руки.

– Сологуб.

– Мережковский.

– Щепкина-Куперник.

– Бунин, – поклонился элегантный мужчина с эспаньолкой.

Подошла высокая, с дымящейся пахитоской особа пронзительной красоты в мужском костюме. На шее розовая ленточка, за ухо перекинут шнурок на котором болтался у самой щеки монокль. Задержалась, оглядела внимательно с ног до головы, пошла, не сказав ни слова, дальше.