–А ты что, рыжий? – спрашивал себя.

«Рыжий, рыжий!» дразнилось по утрам трюмо в спальне.

«Так проспишь царство небесное, болван!»

Мелькнула мысль: отправиться с камерой в Маньчжурию, на театр военных действий неудачно складывавшейся войны с Японией. Опомнился разом: «Спятил? Под пули лезть? За какие коврижки?» Когда главный редактор «Русского слова» Благов в самом деле предложил поехать кинооператором на войну, отшутился, что его, по причине малого роста свои могут принять за японца.

– Подстрелят как куропатку, Федор Иванович.

– Ну, смотрите, дело хозяйское, – сухо отозвался тот.

Он все еще наполовину фотограф, картины на экране для него – движущаяся фотография. Поменял вывеску над павильоном и мастерскими центрального ателье на Невском:

«ПЕРВОЕ В РОССИИ СИНЕМАТИЧЕСКОЕ АТЕЛЬЕ

ПОД ВЕДЕНИЕМ ИЗВЕСТНОГО ФОТОГРАФА А. О. ДРАНКОВА

ПРИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ.

ВЫДЕЛКИ ЛЕНТ ДЛЯ СИНЕМАТОГРАФОВ.

СЮЖЕТЫ ЗЛОБОДНЕВНЫЕ!

СОБЫТИЯ В РОССИИ И ОКРАИН!

ВИДЫ ГОРОДОВ И ДЕРЕВЕНЬ.

КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ НОВЫЕ СЮЖЕТЫ!

ПО ЖЕЛАНИЮ СНИМКИ МОГУТ БЫТЬ СДЕЛАНЫ И В ДРУГИХ ГОРОДАХ».

Летом 1907 года он решил запечатлеть на пленку с труппой петербургского театра «Эден» пушкинского «Бориса Годунова». По словам одного из участников съемок, «большинство актеров было вообще против нелепой затеи, но многие были не прочь заработать, кроме того, все сгорали от любопытства: что такое киносъемка. В успех предприятия, кажется, никто не верил. Трудно было поверить в серьезность каких-либо намерений в области искусства, видя такую забавную фигуру, как Дранков. Маленький, толстый, толстогубый, с ярко-рыжими волосами, всегда потный, спешащий, жестикулирующий, он произвел неблагоприятное впечатление на артистов уже тем, что с каждым торговался, как на рынке. А когда Дранков потребовал сокращения трагедии, предлагая ограничиться четырьмя-пятью сценами, все встали в тупик. Со скрипом дело все же пошло. Но как! Если актеры были послушными, то Дранкова все равно что-то не устраивало. Возмущало его особенно то, что исполнители, несмотря на запрет, переступали то и дело очерченный бечевкой съемочный манежик по периметру сцены.

«Еще раз объясняю! – вращал он зверски глазами оторвавшсь от камеры. – Чтобы не переходили границу кадра, ясно? Герои фильмы не ходят по экрану без ног. Или как, по-вашему, ходят?» Написанные на холсте, прибитые на рамы декорации колыхались от ветра, участники съемок при проходах бросали на них тени. Как ни старался Дранков запечатлеть издали общий вид, ничего не получалось. Всю картину пришлось снимать на средних планах. Даже проход бояр запечатлели не в полный рост. В разгар работ съемки окончательно остановились: не выдержав насилия над искусством, категорически отказался сниматься исполнявший роль Бориса Годунова актер Алашевский».

– Черт бы вас подрал с вашими муками творчества! – потрясал он кулаками. – Плата всем будет урезана наполовину! Лева, собирай аппаратуру!

Чтобы как-то компенсировать расходы, склеил на скорую руку отснятые эпизоды и запродал часовую фильму в провинцию под названием «Сцены из боярской жизни». Кукиш вам!

Поддержки кинопредпринимательству со стороны властей не было никакой. В одной из резолюций царь высказался о синема следующим образом: «Я считаю, что кинематография пустое, никому не нужное и даже вредное развлечение. Только ненормальный человек может ставить этот балаганный промысел в уровень с искусством. Все это вздор, и никакого значения таким пустякам придавать не следует». Когда во время одного из доклад он услышал, что в какой-то синематеке социалисты разбросали в рядах противоправные листовки, произнес в раздражении: «Я неоднократно на то указывал, что эти кинематографические балаганы опасные заведения! Там негодяи могут черт знает что натворить, благо народ, говорят, валит туда, чтобы смотреть всякую ерунду!»

Муторно на душе. Отказали с кредитом в банке – не рассчитался за предыдущий. Англичанка сбесилась. Назвала хамом, грозит уехать. В баню, что ли, сходить, давно не парился.

Эх, Воронинские бани на углу Фонарного переулка и Мойки! С чучелом медведя у входа, терракотовыми статуями в вестибюле. Высокими сводами залов, мраморными бассейнами с проточной водой из собственного артезианского колодца, изразцовыми каменками в мыльнях и парильнях, мебелью в стиле Людовика Шестнадцатого в дворянском отделении. Нет лучшего места, где можно забыть невзгоды, размять косточки, потешить душу и тело – решительно нет!

Давайте пройдем не задерживаясь мимо отделений для простонародья за три, пять, восемь и пятнадцать копеек, остановимся в конце коридора. Направо и налево массивные двери шестирублевых номеров, одна отделана в турецком стиле. В каком номере тешат душу и тело Дранков с братом, надо думать, понятно: в турецком, каком же еще!

Осторожный стук в дверь.

Возлежащий в чем мать родила на оттоманке Дранков вопросительно смотрит на Леву.

– Кого еще нелегкая? Поди, глянь.

Набросив махровый халат на плечи, тот шлепает в прихожую. Неясный разговор за стенкой, через пару минут в комнату вслед за братом входит респектабельный господин в чесучовой паре и кожаным саквояжем. Вежливый наклон головы.

– Тысячу извинений. Гончаров, московский драматург. Слышали, возможно.

Скосив глаза на распаренного спрута между ног Дранков тянет на колени простыню.

– Признаться…

– Приехал час назад… ничего, если я сниму? – пришедший вешает на спинку кресла пиджак. – Прямо с поезда, вещи в гостинице оставил, и к вам. Слуга ваш африканец…

– Доложил, трепло! – вырвалось у него.

– Я ему объяснил, что дело срочное, – драматург отирает платком бисеринки пота на лице, – что, мол, барину это дело очень важно.

На лице у него интерес. Вздернул брови.

– По части текстовых вставок что-нибудь?

– Не совсем.

– Как вас по батюшке, простите?

– Василий Михайлович.

– Да, слушаю вас, Василий Михайлович.

– Такое дело, господин Дранков. Я написал и ставлю в театре сада «Аквариум» пьесу-былину из жизни Стеньки Разина.

– Того самого? Из песни?

– Да, личность в истории известная. У меня родилась идея: сопроводить действие синематографическими живыми картинами. Дополнить ими сюжет. Публика у нас в Москве капризная, трудно чем-либо удивить. А тут театр и синематограф одновременно. Повалят как миленькие.

– Это как же, не совсем понял? Идет пьеса, на сцене играют артисты…

– А за спиной у них, на экране, – гость заулыбался, – живая иллюстрация. Представляете? Театральные герои словно бы переносятся время от времени в реальный мир. Ничего похожего в мировой практике театра не было, мы будем первыми!

– Занятно… – потянувшись к вешалке, он снял и набросил на плечи халат. Глянул на брата: Лева делал непонятные знаки глазами.

– Премьера, надеюсь, не скоро, есть время почитать пьесу, подумать?

– Время есть, но затягивать не следует. Премьеру наметили на рождественские праздники, покажем вслед за новой пьесой Андреева. Помещение арендовано, роли распределены, Ипполитов-Иванов пишет музыку. Я и экран уже для живых картин на полотняной фабрике заказал – шесть метров на шесть. Не хуже, чем у Люмьеров в Париже… Дело единственно за вами, дражайший Александр Осипович, решайтесь! Съемочные расходы пополам, театральные на антрепренере, договор… – драматург потянул со столика саквояж, – вот он…

– Сцен сколько намечается?

– Пять. Возможно, шесть. Решим на месте. Фильму потом скроете из фрагментов.

Он хлебнул раз и другой квасу из кружки.

– Абдильда! – закричал в смежное помещение парильщику-татарину. – Купальный костюм господину!

Сидели через полчаса в салоне попарившись и поплавав в бассейне, пропустили за знакомство и успех предприятия по рюмочке принесенного гостем шустовского конъячка, закусили балычком и зернистой икрой. Перешли, выпив на брудершафт, на «ты».