– Волга нам ни к чему, снимать будем рядом, на сестрорецком Разливе, – говорил Гончаров. – Обстановка подходящая: ветерок с залива, волны. То, что надо. Статисты под боком – студийцы вашего Народного дома. Стеньку сыграет трагик Петров-Краевский. Богатырь, выпивоха, фактура, что надо. Бороду приклей, готовый Стенька Разин. Он сейчас на мели, дорого не возьмет. Разбойную ватагу закатим впечатляющую – не меньше сотни статистов.

– Не просто, – почесал он в затылке. – Расставить по местам, одеть. Учти, Василий Михайлович, я с таким количеством народа дел никогда не имел.

– Не бери в голову, Осипыч. Будет режиссер, я за сценариста, твое дело снимать.

– Льву, – скосил он глаза на ерзавшего в кресле брата, – должностежка какая найдется? Он у меня правая рука.

– Помощник оператора, – последовал ответ, – почасовая оплата за счет антрепренера… Ну, еще по одной? – Гончаров разлил по рюмкам остатки коньяка. – Чтобы не было раздора, – хохотнул, – между вольными людьми.

Неделя на сборы и согласования – в спешке, галопом. Выехали на рассвете груженым обозом от Народного дома в Александровском парке. Впереди, на сиденьях рессорной коляски, съемочная группа: они с братом, невыспавшийся, озабоченный Гончаров, спиной к вознице блондин с буйным чубом из-под козырька фуражки – присяжный поверенный, а в свободное время режиссер-любитель Борис Ромашков, рядом покуривающий на свежем ветерке пахитоску, взятый на всякий пожарный случай второй оператор Коля Козловский. В идущем следом экипаже – мотающиеся по сторонам головы трагика Петрова-Краевского и художника-стилиста Бауэра, норовящие прикорнуть на плечико исполнительницы роли персидской княжны Симочки Остапович. Дальше цепочка телег, окрики возниц, веселые возгласы, взрывы смеха – массовка. Влюбленные в театр студийцы драматической и оперной студий – чиновники, гимназисты, студенты, мещане, мастеровые. Все по-летнему одеты: светлые рубахи навыпуск, косоворотки, картузы. Едут как на загородный пикник, дурачатся.

Фильма началась уже в дороге. Едва выбрались из парка на Кронверкское шоссе, из второй коляски послышался крик. Вставшая в рост Симочка махала в их сторону сложенным зонтиком.

– Останови! – тронул он спину возницы.

Обоз встал, Симочка, придерживая полы юбки, бежала в их сторону.

– Это совершенно невозможно! – произнесла задыхающимся голосом. – Я не могу там сидеть, от него водкой разит!

– От кого, мадемуазель? – опустил ногу на ступеньку Ромашков. Сошел на землю.

– От Евгения Александровича, – она передернула брезгливо плечиками. – От кого же еще?

– А как, по-вашему, госпожа Остапович, должно пахнуть от Стеньки Разина? – Ромашков картинно развел руками. – Туалетной водой? Водка на Руси спокон веку…

– Володя, закругляйся! – перебил его Гончаров. – Времени в обрез!

– Бог знает, что такое… – повернула назад Симочка.

Тридцать пять верст до Сестрореца одолели к полудню, встали табором на выросшем в полусотне шагов от берега съемочном городке. Наспех сколоченные домики, палатки, кухня под навесом. На опоясанных лесенками стапелях рабочие Петербургского адмиралтейства заканчивали под руководством инженера-судостроителя шпаклевку и покраску выполненных по историческим эскизам десятивесельных стругов. Ставили мачты с навешанными парусами, резные ростры на носу с изображением Нептуна и головами хищных птиц.

– Простор, воля! – взволнованно говорил выгружавшимся из телег студийцам Ромашков. – Входите в роль свободных людей, господа, дышите полной грудью!

Слова режиссера возымели действие – ватага будущих ушкуйников устремилась, обгоняя друг дружку, к берегу. Скидывали одежду, сигали с гиканьем в воду, плескались, вопили как оглашенные.

Он пошел с Левой и Козловским к поросшему тальником заливчику – присмотреть место для установки камеры. Нашли, вроде бы, подходящее. Скальный пятачок, обзор подходящий. На том берегу кудрявый лесок вдоль отмели, изб соседней деревеньки и летних дач не видно.

Вернулись – за длинным столом на козлах посреди лужайки нагулявшая аппетит массовка. Стучат в нетерпении ложками: обедать, обедать! Нанятая прислуга расставляет посуду, режет хлеб, повар с помощником тащат из кухни дымящуюся лохань с кашей. Кулебяка, сладкий чай из кружек, яблоки на десерт.

– Эх, храпануть бы часик-другой! – потягивается, вставая из-за стола, Петров-Краевский.

– Никаких храпануть! – кричит Ромашков! – Все в палатку Бауэра! На примерку!

Через час – животы надорвешь! – столпились у дверей костюмерной ряженые из ярмарочного балагана: тулупы не по росту, бороды по сторонам, спадающие шаровары, лезущие на глаза шапки. Чтобы губы исполнителей не выглядели черными на нечувствительной к красному цвету ортохроматической кинопленке, Бауэр выкрасил их специальным черным гримом. Африка!

– Господа, все ко мне! – кричит в рупор Гончаров. Оседлал стул, раскладывает стопку бумажек на столике. – Повторяем сценариус, и за работу!.. Сцена первая, – читает с выражением, – «Разгул Стенки Разина на Волге». Волжский речной простор. Качаясь на волнах плывут переполненные струги с разбойниками. Все навеселе, возбуждены, наваливаются рьяно на весла, победно машут саблями, пиками и пищалями. На переднем челне Стенька Разин, в одной руке кубок, другой обнимает красавицу-княжну… – Госпожа Остапович! – гневный взгляд в сторону обольстительной, в шелковых одеждах Симочки, шепчущейся о чем-то с кучерявым статистом. – Прошу не отвлекаться, это касается и вас!

Жизнь заиграла новыми красками, ускорила бег. Сколько событий за эти не по-северному знойные летние месяцы! Изматывающих, до судорог в руках и ногах съемок на солнцепеке по двенадцать и больше часов в день, обретения опыта, случайных открытий. Веселья, неожиданностей, курьезов.

Речные эпизоды оказались самыми трудными, отняли много времени и сил.

– Как гребете? – бегал вдоль берега с рупором в руках Ромашков. – Вы что, господа, барышень никогда в лодках по пруду не катали? Навалились! Быстрей, быстрей! Пики, алебарды выше, руками махать! Кричите!

– Чего кричать? – голос с лодки.

– Боже, царя храни! Стихи! Что хотите!

Он крутил, прильнув к окуляру, ручку тяжелого «Урбана». Проплывали мимо лодки: передний струг, второй, третий, заворачивали по команде к берегу.

– Коля, не прозевай! – окликнул стоявшего по колено в воде с запасной камерой Козловского, тот кивнул головой: «вижу!»

Первая ладья заворачивала к берегу, плыла прямо на них. Стоявший в рост Петров-Краевский в полотняной рубахе и портках в обнимку с Симочкой, ряженая массовка на веслах. Лица отчетливые, струги вмещаются в пространство среднего кадра, не режутся по краям – то, что надо.

Он поправил слегка на резкость фокус.

– Куда вас, мать вашу! – крик Ромашкова.

Это надо же! Из-за ближайшего мыса выплыл дымя трубой неведомо откуда взявшийся паровой прогулочный катер с пассажирами. По-летнему одетая публика толпилась у борта, махала руками, весело кричала, краснолицый толстяк в чесучовой паре кинул, размахнувшись, в их сторону бутылку, прокричал:

– Шампанское господам артистам!

Работа нескольких часов коту под хвост, пересъемка. «Весла табань! – монотонный голос Ромашкова. – Весла суши!.. Жесты энергичней!.. Весла табань!.. Весла суши!.. Внимание рулевым: медленно заворачиваем!»

Сцены на берегу сняли достаточно быстро: обстановка напоминала театральную – со всеми ее неизбежными курьезами.

– Василий Павлович, ну, что ты с нами делаешь! – стонал Гончаров при виде плохо державшегося на ногах, энергично вживавшегося посредством возлияний в роль Петра-Краевского. – Повремени малость!

– Молодежь учи, я ученый, – отхлебывал из бутылки трагик. – Лира играл, Гамлета. Не твою туфту-былину.

– А вот насчет туфты попросил бы воздержаться!

– Будет тебе, драматург, – зевал Петров-Краевский. – Давай дальше снимайте. У меня спектакль через неделю у Казанского.

Это ему в конце-концов надоело. Времени в обрез, деньги летят на ветер. Чего резину тянуть? Не любивший ходить в упряжке взял бразды правления на себя. Козловского поставил на основную камеру, Леву на подхват. Сам – управляющий и постановщик, последнее слово за ним.