Однажды, в каком-то из дворов, его заметили, и отец одной из девочек так отделал его ногами, что около недели болели все мышцы. Обладая большой физической силой, он никак не мог успеть за избивающим его мужчиной. Он мычал и мотал головой после каждого удара, неуклюже взмахивал руками, стараясь схватить обидчика, но всё было тщетно. Замедленная реакция – результат отставания в развитии. Воя от злости и обиды он просто убежал. С тех пор, у него развился рефлекс. Он стал осторожней и начал с боязнью, относится к взрослым мужчинам.
Он не раз видел на работе, как сантехники делали себе ножи в мастерской, обтачивая полоску металла на наждачном круге. Он взял, и пока никого не было, тоже обточил, как смог, обломок плоского напильника. А вместо ручки намотал побольше синей изоленты. Получился короткий острый ножик, который он всегда теперь носил с собой.
Всё изменилось после того, как, отравившись самодельной водкой, умерли отец и мать. Он остался один. Особой нужды он не испытывал, так как с детства привык работать по хозяйству, возделывать огород, ухаживать за животными. Он не пил самогона и не курил. Но в одночасье исчезли, постоянный страх получить затрещину от отца за малейший промах, и слёзы матери, вызывавшие в нём чувство вины и вынуждавшие отдавать деньги ей, на опохмелку.
Он стал теперь сам по себе.
Через некоторое время ему понравилось так жить. Его никто теперь не наказывал. У него скопились деньги, потому, что их перестали отбирать, а куда их тратить он не знал. Погреб и ледник то же ломились от продуктов, потому, что он ничего не пропивал. Ему очень нравилось, что соседи здоровались с ним. Но настоящее удовольствие он получал, когда приходили морозы, и наставало время рубить курам головы и резать свиней. Он видел, как это делал отец. Будучи очень сильным, он всегда удерживал свинью, пока отец забивал её ножом.
Перед тем, как отрубить дёргающейся и орущей курице голову, он каждый раз выдерживал паузу и сдавливал тёплое тельце сильной рукой. Ему нравилось это ощущение, когда беспомощное существо полностью находится в его власти. Но когда он в одиночку, после непродолжительной борьбы, в первый раз сам зарезал свинью, у него возбудился пенис, и пришлось бежать в сарай. Там, над коробкой с трусиками он испытал небывалый по остроте оргазм. Такого с ним ещё не было. Тогда он не стал сразу резать вторую свинью, а взялся за неё только через неделю. В течение всех семи дней, он заходил в свинарник и подолгу смотрел на свою будущую жертву.
Глава 4
Осень пролетела в делах и заботах. Перестройка набирала обороты. Уже вовсю задерживали зарплату. Фабрика тихо меняла хозяев. На общефабричных собраниях директор с жаром призывал голосовать за превращение предприятия в АО и потерпеть. Говорил, что ещё немного, и всё вернётся на круги своя, и тогда начнут выворачивать карманы новоявленным миллионерам, и все виновные ответят перед народом. Народ воодушевлённо слушал эти пламенные речи и с надеждой в глазах расходился по рабочим местам.
После таких собраний, со словами:
– Ну, ты тут, Владимирыч, присматривай, – директор уезжал по своим делам. Поняв, после нескольких безрезультатных попыток, что привлечь, чьё либо внимание, к возникающим на фабрике проблемам, не удастся, я плюнул на всё, и то же занялся решением личных проблем. Благо, никого это особо не волновало.
На исходе зимы я почувствовал, что тихо схожу с ума. А в апреле понял, что если не возьму отпуск, то запросто смогу кого ни будь убить. Чуть ли не силой вырвав у директора резолюцию на отпуск, я укатил на четыре месяца к родителям в Амурскую область и домой вернулся, лишь в начале августа.
Не смотря на тяжесть двух чемоданов, пулей взлетел на третий этаж. Провернув ключ в замке, ввалился в квартиру. В нос ударило сыростью и запахом плесени. Бросив чемоданы в прихожей, и не снимая обуви, прошёл в комнату, включил свет, распахнул все форточки и плюхнулся на диван. В дверь позвонили. Удивлённый, я пошёл открывать.
– Здорова, Владимирыч! – На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Севрюк Леонид Тимофеевич. – Уже приехал? А я слышу, вроде дверь хлопнула. Пойду, думаю, проверю. – Он с опаской поглядывал через плечо на дверь своей квартиры, и прятал в подмышке, что-то завёрнутое в газету.
– О! Тимофеич! Заходи. Сейчас сообразим, чего ни будь в честь приезда!
Он юркнул в раскрытую дверь, и уже на кухне, развернув газету, с гордостью установил на стол бутылку «Пшеничной».
– Вот! Припас! Только закусь не успел. Боялся, моя застукает.
– Это не беда. – Я направился в ванную. – Ты доставай из чемоданов всё, что понравится, а я пока ополоснусь с дороги. Там, родители напихали всякого.
– Ага! Есть, понял! Давай, пёрья почисть! Я тут разберусь.
Когда я разомлевший, выполз из ванной, стол уже истомился ожиданием. Толстые куски ржаного хлеба, сало, солёные грузди, лук, две рюмки, две вилки, нож, водка и банка с домашней тушёнкой. Всё по-мужски – коротко и ясно.
Жахнули по первой. Закинули вдогон сало да по грибку. Повторили. Поели домашней тушёнки. По телу разлилось тепло. Появилась пепельница. Закурили. Тимофеич, как всегда, «Беломор-Канал», я «Парламент». После первых жадных затяжек, кухню заволокло дымом. Я приоткрыл форточку по–шире. Потянуло свежестью.
– Как дела то, Тимофеич? – Я вытянулся на стуле, сложив руки на груди.
– Да, как дела? Ничего. Живём помаленьку. Девки ещё в лагере. Моя дома и на даче командует. Ничего. Потихоньку.
– Ну, вот. Рассказал. «Ничего. Потихоньку» – передразнил я. – Меня, считай, полгода в Питере не было, а ты за полминуты всё доложил. Да? – Я вновь, глубоко и с удовольствием затянулся. – Как на фабрике? Ещё дышит? Как девчата твои? Как Вальсик? Небось, здоровенный кобель уже вымахал. Сколько ему? Года полтора, а? – Тимофеич, молча, налил по третьей и, не дожидаясь меня, выпил. – Не понял, – встревожился я. – Случилось, что? С собакой что ни будь? Заболел?
– Да если б заболел, то ещё ладно. – Вздохнул он.
Моя челюсть медленно начала отвисать.
– Умер?
– Да, если б помер, то тоже ладно. Тока вот… – Тимофеич взял вторую папиросу. Торопливо прикурил.
– Чего замолчал? Онемел? – Я весь напрягся.
– Ну, … Короче, сплавили мы его. – Он несколько раз быстро затянулся и, раздавив папиросу в пепельнице, уставился в пол.
– Как это сплавили? – Прищурился я, слегка склонив голову на бок. – Не понял.
– Да, так! – Тимофеич, как-то зло глянул на меня, и быстро отвёл глаза. – Ну, чего ты так смотришь, Владимирыч?! Ну, не могу я, когда она на меня давить начинает! Как только девок в лагерь отправили, так и началось. «Места много занимает! Шерсть кругом! Грязь с улицы таскает!» Начала орать на него… – Он зло втянул носом воздух. – Да, всё бы ничего, так тут вот оно! Короче, Вальс порвал соседского добермана. Када Вальсик молодой ещё был, тот его всё время сзади, за ляжки кусал. Куснёт и убегает. Мой увалень рычит, ярится, а догнать не может. Аж пена со рта. И глаза огнём. А тут, видно, срок подошёл. Вальс силу почуял, и прям средь двора, всё тому доберману и вспомнил. Еле оторвали. Чуть насмерть не задавил. Хозяйка к участковому. Тот за протоколы. Благо соседи помогли. Всё объяснили. Утихло, вроде. И на, опять!
Дней десять назад, гуляем с Вальсом. Вечереет уже. Из подвала сантехник. Вальс, как его учуял – озверел, будто мухомор съел. Глаза красные. Шерсть дыбом. И с ходу на того сантехника. Руку порвал ему крепко. С ног сбил. И всё в горло норовил, в горло. Я, честно говоря, такого от Вальса не ожидал. Чистый дьявол. Сантехник оказался крепкий, хоть и малость с приветом. Да ты знаешь. В нашем ЖКХ работает – Сёма-дебил. Сёма отбился, и бежать, пока я Вальса за поводок тянул. А на поводке все восемьдесят кило. Удержи‑ка. – Тимофеич залпом выпил мою рюмку, закурил и продолжил. – И вот. Эта сука, соседка, у которой доберман, на другой день идёт в ЖКХ, и находит адрес Сёмы. А тот дома покусанный сидит – с работы отпустили. Та сука, баламутит его, вызывает скорую, снимает все укусы и пишет от него заяву участковому. Участковый пришёл – руками разводит. Единственное, говорит, чем могу помочь – день потяну, а вы определите пса, куда можете. Или с Сёмой договоритесь, что бы заявление забрал. Я к Сёме. А он, дебил‑дебил, а не пьёт, не курит. Головой мотает и мычит. Я ему денег – дохлый номер. Хочу в дом войти, ну, поговорить – не пускает. Видимо, эта жаба, его здорово укатала. И всё. Пришлось сплавить.
