Что же с тобой случилось, Максюша?
Я редко так его вслух называю, и только наедине. Он всегда напускает на себя такой суровый вид, и это с ласковым именем совсем не вяжется.
Когда ввели закон о поднадзорных группах, выяснилось, что я, так мечтавшая быть официально зачисленной в дружину, должна забыть об этом раз и навсегда. Всего лишь потому, что я дочь кикиморы. Поняв, что за мной теперь будут постоянно наблюдать, что надо мной будут стоять опекуны и держать свечку надзиратели, я была в отчаянии. Спасибо Карпенко, тогда он ещё отнёсся ко мне если не как к дочери полка, то как к сестре дружины, то есть, как к одной из них. И надзирателя выделил самого образцового, как он сказал. Я плохо знала Максима Серова: только в лицо да по имени, невозможно же завести приятельские отношения со всеми дружинниками сразу. Известно про него было только то, что он унылый педант и кикимор ненавидит. Так что, представив себе угрюмую физиономию своего надзирателя, я поблагодарила судьбу за то, что плановые визиты по графику полагаются всего раз в две недели, и это можно пережить.
И началась моя жизнь в качестве поднадзорной. Максим приходил точно по графику. Был вежлив, вопросы задавал только предусмотренные инструкцией, подсовывал лист посещений на подпись, произносил все необходимые напутственные слова и исчезал. «Я занимаюсь с тобой ерундой», – сказал он мне как-то с досадой. – «Это такой бредовый закон! Ясно же, что ККМР к генетике никакого отношения не имеет». «Так не приходи, в чём дело-то?» – удивилась я. – «Давай, я тебе лист этот на год вперёд подпишу». Он только головой покачал: «Нет, будем делать всё, как положено. Надо так надо».
Он приходил, как и раньше, один раз в две недели по графику и иногда без предупреждения, записывая это в лист посещений, как внеплановый визит. Только дурацких вопросов по инструкции больше не задавал. Мы просто беседовали о том, о сём. Оказалось, что Макс совсем не угрюмый и не злой, что он много знает, умеет заразительно улыбаться и неплохо справляется с починкой бытовой техники. Руки у него были умелые, движения плавные, а вечно печальный взгляд… ну, что ж, видимо, была к тому причина.
Однажды он приехал внезапно, не в гражданском, как ребята обычно ходят по квартирам, а в форменной куртке, порезанной и заляпанной свежей кровью. Показал глубоко пропоротые царапины на шее. «Ты извини», – сказал он виновато. – «Я не могу в таком виде дома появиться. Мне надо привести себя в порядок. Пустишь?» Я обработала ему раны, выстирала, высушила и зашила куртку, не задавая вопросов. «Всё, можешь идти. Теперь жена не испугается». «Да не жена», – усмехнулся он. – «Я с отцом живу. У него от такого зрелища третий инфаркт случиться может».
И вот как-то раз я поймала себя на том, что к плановому визиту своего надзирателя стараюсь надеть одёжку покрасивее. И мне казалось, что он это замечает. А на службе я пыталась не сталкиваться с ним и в рейды с его группой не напрашивалась. Мне казалось, что будет заметно, как я на него глазею.
«Зачем ты столько времени проводишь с кикиморами? В подвале за ними ухаживаешь, в рейды вмешиваешься?» – спросил он как-то, и в его голосе прозвучало осуждение. «Помогаю. Просто помогаю. Должен же им кто-то помогать», – ответила я. Макс тогда ничего не сказал, но было видно, что мой ответ ему не очень-то понравился. И мне это было неприятно. Я всё равно бы делала то, то считаю нужным, в любом случае, но оказалось, что мнение Макса для меня важно. И мне было нужно понять, почему он меня не одобряет. На следующий день я кинулась выведывать информацию о Максе, и знающие люди в дружине меня просветили, что несколько лет назад Максим потерял брата, который влюбился в девчонку-кикимору, жил с ней, любил-лелеял, научился помогать в коконах, а она убила его. Без умысла, конечно же. Просто так получилось, так у кикимор бывает. Мать Макса от такого горя оправиться не смогла и вскоре умерла, и теперь мой надзиратель своих поднадзорных кикимор не жалует ещё сильнее, чем прежде, хотя на его работе это не отражается, он просто следует инструкциям.
Однажды Макс появился у моей двери поздно вечером с двумя огромными коробками с пиццей. «Это что, внеплановый визит?» – удивилась я. «Не совсем. У тебя чай есть? А то вот», – он тряхнул коробками. – «С самого утра поесть было некогда». «Так, что аж переночевать негде?..» – дёрнул меня чёрт за язык. «Нет, с этим-то как раз всё в порядке, – неловко усмехнулся он и пожал плечами. – «Извини, кажется, я плохо подумал… Ничего, поужинаю дома». Он ушёл, а я всю ночь прошмыгала носом на пустой кухне. Мне так хотелось как-то вернуть Макса, но я не представляла себе, как. Позвонить и сказать, что ничего такого я в виду не имела, и что он неправильно меня понял и зря ушёл? Чем дольше я раздумывала, позвонить или нет, тем этот звонок становился всё более бессмысленным. В следующий раз Макс пришёл только в день очередного планового посещения и ничем не подал вида, что между нами что-то не срослось.
А потом мы всё-таки оказались вместе в одном рейде. Ловили молодую женщину-кикимору, которая не выдержала разлуки с семьёй, соскучилась по детям и бросилась из интерната в бега. Поймали мы её под Питером в глухой деревеньке, загнали на какой-то полусгнивший деревянный мост над речкой. Она пригрозила, что прыгнет вниз. Мост был не особо высокий, пусть бы и прыгала, пожалуй, но кто-то из местных сказал, что там внизу очень мелко, и большие валуны. Стоило столько за ней бегать, чтобы в итоге получить труп. Я пошла с ней поговорить. Женщина была на взводе и слушать меня не очень-то хотела. Дело было ночью, а ночью кикиморы бывают особенно непредсказуемы. Слушала она меня, слушала, и уже вроде даже согласилась смириться и поехать с нами, как вдруг с силой спихнула меня с моста и бросилась бежать. Я зацепилась за крайнюю доску, понимая, что через несколько секунд руки всё равно разожмутся и я навернусь на те самые валуны за милую душу. Так бы и случилось, но подоспел Макс, схватил меня за руку и вытащил обратно на мост. Как уж у него получилось меня, оглоблю этакую, так элегантно, одним рывком вытянуть из-под моста, это загадка. А он мало того, что вытянул, обнял так, словно у него что-то безумно дорогое чуть не отняли. «Ты как?» – спросил. «Как, как… – проворчала я. – Ты мне, похоже, плечо вывихнул. Болит…» Он только засмеялся тихонько. А ребята тем временем кикимору всё-таки отловили, и Макс отправил их с добычей в Питер, сказал, мы с ним своим ходом доберёмся, потому что уже некуда торопиться. И мы не торопились. Мы нашли заброшенный дом на краю деревни, а в нём закуток, над которым не текла крыша. И мы любили друг друга так, будто ему завтра на фронт, а мне рыть окопы, и неизвестно, когда в следующий раз судьба сведёт.
Через пару дней Макс перевёз ко мне кое-какие свои вещички. И моя замечательная квартирка стала совсем замечательной, потому что в ней теперь всё работало, и ничего больше не ломалось. И мебель теперь стояла так, как мне хотелось. И деньги квартирной хозяйке платились без задержек. И было, для кого варить рассольник и печь вафельный тортик. И были рядом эти добрые и умелые руки и эти печальные глаза странного цвета. Я специально изучала в сети палитру синего: «синяя сталь» – такого цвета глаза у Макса.
Мы жили вместе почти два года и ничего не собирались менять.
Макс добрый и надёжный, и со мной не могло больше случиться ничего плохого, потому что он рядом. О том, что с самим Максом может что-то случиться, я не думала, чтобы не накликать беду. Но беда, как оказалось, сама с усами.
И вот теперь аппарат абонента выключен.
Всё ещё веря в чудо, я снова вызвала Макса. Бесполезно…
– Что ты так мучаешься?
Я вздрогнула. Размечтавшись в квартире Корышева на его диване, я как-то забыла о его существовании. Он же сидел на прежнем месте, только чуть развернулся, видимо, руки затекли.
– А ты что, утешить хочешь? – огрызнулась я. – Тогда скажи мне, где Макс?
– Сними наручники, мне переодеться нужно.
