— Ты снова опоздал. Скорее смени рубаху, — в голосе Шейна нельзя было уловить злости, но раздражение было где-то поблизости. Нил лишь моргнул глазами, будто не понимал человеческой речи, а затем бесстыдно снял с себя верхнюю одежду и бескультурно бросил на пол.

— Мне и так-то будет нормально, — усмехнулся он с вызовом, блуждая опьянённым взглядом по своим рукам.

Шейн собирался возразить, но решил промолчать. Махнул рукой. Хотелось спросить, слышал ли вообще Нил звон колоколов из своего борделя и знал ли, что его брат погиб. Знал, по взгляду видно, но не заботился об этом ничуть. Шаб не впервые наблюдает за этой комедией. Тошно.

— Давайте приступим к главному вопросу, — откашливаясь, Шейн оглядывает со всех сторон свой стул и снова усаживается, сложив руки в замок. — Мы должны сообщить матери, что брат умер. Кто пойдёт на этот раз?

— К этой сумасшедшей я ни ногой, — фыркнул Нил, сложив руки крестом на груди. — Я не хочу синяков и шрамов. Мне ещё пригодится моё лицо.

— Ну да, тебе же ещё в бордель возвращаться, к своим шлюхам, — ядовито вставил Шаб.

— Заткнись, — фыркнул Нил, делая выпад. Шаб вскинул руки.

— Заткнитесь оба! — Шейн ударил ногой по ножке стола. Он оторвал взгляд от бумаг, что прихватил тайком из своего кабинета, и сказал с особой серьёзностью: — Вы, что ли, не понимаете, что кроме нас этого никто не сделает?!

— Не мои проблемы! — Нил гневно выкрикнул и, сплюнув Шабу в ноги, быстро вышел и хлопнул дверьми. Уже пожалел, что пришёл, потому что рассчитывал на простое молчание. А уходит наверняка снова в бордель — там он спасается от этой реальности. Однажды придётся спасаться реальностью.

— Никаких манер, — вздохнул Шейн, а затем с надеждой перевёл усталый взгляд на Шаба.

— Я с самого начала хотел пойти к ней, — усмехнулся парень, разводя руками.

— Ты ходил и в прошлый, и в позапрошлый… — виновато начал Шейн. Но Шаб-то знал, что сам Шейн не пойдёт и просто пытается казаться обеспокоенным.

— И ещё раз схожу, — многозначительно улыбнулся парень.

Братья переглядываются. Шаб готов идти к матери в покои в любое время, даже если приходится сообщать ужасные новости. Шейн уверен, что Шаб имел в виду, будто готов сообщать ей и о следующих похоронах — его похоронах. Для Шейна это звучало как натуральнейшая угроза. У него отпало всякое желание продолжать разговор и казаться заботливым и дружелюбным.

— Что ж, тогда удачи тебе, козёл отпущения.

Все убегают, будто времени у них катастрофически мало, а в этом зале какая-то чума. Складывается впечатление, будто только у одного Шаба этого времени хоть отбавляй. А он бы и рад, чтобы времени стало меньше. Если бы сутки стали короче, он бы скорее повзрослел. Чтобы он, наконец, перестал быть семнадцатилетним неопытным идиотом, а постарел хотя бы лет на восемь. И братьев бы обогнал, и к заветной цели бы приблизился. А пока лишь стоял на одной точке и топтался, как журавль на цепи.

Шаба не заботит бедное королевство, в котором он живёт. Глупый король, который им правит. Эгоистичные братья, которые себе на уме. Раздражающие сёстры, которые кричат громче резанных свиней. Лишь одна его забота — его королева, и она же его собственная мать.

Эдея была не очень привлекательной женщиной. Лицо её было в морщинах и глубоких шрамах от ветряной оспы. Мало у кого не было их, и все старались прикрыть это белой пудрой, но Эдея была не из таких. Глаза её всегда болезненно блестели, хотя читалось в них то королевское достоинство, самоуважение, горделивость, присущие всем почтенным королевам. И, несмотря на всю её хрупкость, худощавость и болезненность, её можно было назвать красивой. Для своих сорока выглядела она всё же довольно свежо, хотя потребностей короля удовлетворить уже не могла. Он обходился служанками.

Когда Шаб был маленьким, он приходил к ней в покои и целовал её в губы, пока она спала и никто не видел. Он любовался её неравномерной, но белоснежной кожей и хотел ощутить её вкус. Он презирал короля, который дотрагивается до этой кожи, через силу, с отвращением принимая то, чего никогда не будет у Шаба.

Эдея была больна. Рано выйдя замуж, с шестнадцати лет и до сорока она родила королю семеро сыновей и двенадцать дочерей, многие из которых погибли при разных обстоятельствах, и это сильно подорвало её психическое здоровье. Никто бы не посмел назвать её обезумевшей, но и здоровой тоже. Она часто заходилась в припадке беспричинного гнева и била собственных детей, пока полностью не запугала всех. В конце концов, она, отторгнув всё, заперлась в одинокой башне на краю замка, там немного и присмирела, начала вести себя на людях прилежно. Но от этого вспышки гнева не утихли.

Лишь Шаб упорно продолжал наведываться к ней каждый день в надежде добиться её расположения и овладеть её телом. Его не страшило ничего в ней, он всегда был готов утешить её или броситься в ноги. Однако Эдея не выделяла его из всех: она не помнила ни его имени, ни его лица. Как и других своих детей. Но Шаб продолжал. Его настойчивости не было предела.

Он не считал себя «неправильным», не таким, как все. Его привязанность к матери — норма. Её он тоже таковой не считал. Даже когда она, измученная жизнью и горем женщина, будто слепая бросалась на него, хватала за руки и, взглядом будто прожигая всё его естество, задавала всё один и тот же вопрос:

— Ты ль мой первенец?

— Он погиб на поле боя вместе с твоим третьим сыном, — холодно напоминал Шаб, проводя рукой по её лицу.

— Ты ль мой второй сын? — с надеждой говорила она. Но называла по порядку, потому что не могла произнести имени, как бы ни пыталась — тщетно.

— Нет, его сожгла болезнь, — всё так же монотонно повторял Шаб, прижимаясь щекой к материнской руке, желая ощутить её нежность и теплоту. — А сегодня мы похоронили четвёртого. Снова забрала война.

Её глаза блестели отчаянием, и Эдея оседала на пол. Шаб поддерживал её хрупкие плечи, не отводя взгляда, как бы больно ему ни было смотреть на её горе. Но он уже привык быть козлом отпущения.

— Четвёртый сын мой умер… Ты ль пятый? — дрожащим голосом спрашивала Эдея, теперь уже безумно улыбаясь, уже не веря в то, что перед ней и вовсе стоит человек из плоти и крови.

— Пятый твой сын слишком занят и не придёт к тебе, — Шаб не щадил ни её чувств, ни своих. И Эдея сразу замолкала. — Не забыла ль ты, что у тебя ещё двое сыновей?

Она молчит. Шаб с болью во взгляде опускает глаза, забывая обо всём окружающем его мире. Почему она не признаёт его? Почему она так жестока с ним?

Шаб скрипит зубами. Шаб живёт в этом хаосе уже семнадцать лет и лишь сейчас начинает осознавать, что предпочёл бы сжечь здесь всё дотла. И короля, и братьев — всех, кто стоит у него на пути. Что он люто ненавидит этот мир. Что здесь считается неправильным то, что велит сама природа. А она велит любить, лишь правила запрещают. Но ведь правила можно перечеркнуть, если ты король, ибо королям закон не писан? Пусть на пути стоят и отец, и братья, они могут просто стать жертвами во имя любви Шаба.

И он поднимает глаза на Эдею: молчаливую, словно немую, смирную, такую худую, хрупкую, лучшую, единственную. Сердце его пропускает удар, дыхание замирает, и сегодня Шаб решает, что должен наконец последовать зову своего «сердца».

Будто жаром охваченный, Шаб в страстном порыве бросается к ней, берёт лицо в свои широкие ладони и целует её. Он боролся с собой так долго, наконец-то! Эдея решительно отталкивает его с криком: «Прочь от меня». Шаб не отрывается, обвивая её хрупкую фигуру своими путами и заключая в мучительные объятия. Эдея бьёт его в грудь, сопротивляясь и по-прежнему крича, бьёт по лицу, будто бы защищаясь от убийцы, до крови. Она всегда умела находить его самые слабые места и метко попадать в цель. После сильного удара в живот Шаб падает на пол, ей в ноги, едва дыша. Ему больно, кровь течёт из носа, на щеке наливается синяк, но он не отступает. Он приподнимается и целует её колени, жалобно смотря снизу вверх на смятение в её лице. Эдея вся дрожит, сжимает кулаки так, что ногти в кожу вонзаются, едва ли не плачет, закрывая лицо. Шаб с трудом поднимается полностью и обнимает её, теперь уже не так напористо, с большей нежностью. Его горячее надрывное дыхание щекочет кожу Эдеи, и Шаб, наклоняясь, со страстью шепчет ей на ухо: