Да, что еще? Ну, конечно, налоги! Никакого отношения к этой деликатной сфере губернатор опять же не имел. И даже не интересовался, чтобы ни у кого никаких мыслей не возникало – ни-ни!..
Налогами в любой провинции ведал оберфискал со своей немаленькой службой. Оберфискал подчинялся министерству налогов и сборов, от него получал инструкции, приказы и распоряжения, туда слал отчеты и собранные деньги.
Деньги он отправлял через филиал казначейства, директор которого починялся лично министру финансов. Филиал казначейства выплачивал, в свою очередь, жалованье всем-всем-всем, включая и самого господина губернатора. Подразумевалось, что больше губернатору денег взять негде, ну, разве что, у жены в тумбочке. Иметь какой-то посторонний приработок или участвовать в коммерции губернатору, как и всем его заместителям, и прочим сотрудникам, было строжайше запрещено. За этим следил губернский прокурор – чиновник, не подотчетный губернатору, а только генеральному прокурору.
Что еще осталось такого важного, к чему мог бы приложить руку губернатор? Ага, благоустройство городов и весей. Но у каждого города был градоначальник, назначаемый Отделом Городских Образований при Собственной Его Величества канцелярии, правда, с подачи губернатора. Губернатор же следил за этими градоначальствующими – ему там, на месте, виднее, – и мог, если что, потребовать убрать нерадивого. Но это – и все. Приказывать ему напрямую губернатор не мог. Мог только советовать и намекать. Что же до сельской местности, то там губернатору вообще делать было нечего, разве что выехать на пикник.
Сельская местность начиналась за городской чертой – условной границей, разделяющей убитую, утоптанную и покрытую камнем землю городов от живой, дышащей и родящей. В Амиране было три формы владения землей. Больше всего земли принадлежало государству, то есть, собственно, царю. Часть этой земли не использовалась никак – всякие овраги, болота, пустыни, горные хребты и прочие неудобья. Там мог гулять всякий, стараясь, конечно, особо не портить природу. Прочая же царская земля вся была в аренде. Либо у крестьянской общины, либо у фермера-единоличника. Деньги за аренду, как и налог с продажи урожая и прочих благ, даруемых арендованной землей, взимало все то же министерство налогов и сборов в лице оберфискала и его ненавистных подручных. Не принадлежала царю, а значит, и не арендовалась, а была в собственности, земля городов – в отведенных границах, и земля помещичьих хозяйств. Помещики – наследие прошлого, когда цари расплачивались за службу не деньгами, как это стало принято последние несколько сот лет, а земелькой с живущими там крестьянами. Ну, крестьяне-то давно перестали быть собственностью барина, и могли идти, куда хотят и чем хотят заниматься. Но, большей частью, они работали на своего помещика, а он делился с ними вырученными за плоды их труда деньгами.
И так – куда ни глянь и за что ни возьмись, а все уже занято, и оставалось губернатору быть кем-то вроде натуралиста, с любопытством наблюдающего, но ни во что не вмешивающегося. Нет, впрочем, были провинциальные дороги, а к ним – мосты и переправы, за которыми следить должен был губернатор. Следить и ухаживать, то есть поддерживать в должном состоянии. Чем, конечно, занимался не он сам, а рабочие и служащие губернского дорожного управления.
Стать губернатором было мечтой любого чиновника предпенсионного возраста. Это была, по сути, синекура, позволявшая закончить свои дни в довольстве и почете, гарантированно устроив судьбу своих отпрысков.
А вот в новой провинции, в Хамадии, все было не так.
Армия, предположим, там, конечно, была. Она осуществляла и контролировала великий исход местных горцев со своих веками насиженных мест, но, поскольку процесс подходил к концу, то и армия потихоньку убиралась оттуда. А значит и никакого военного коменданта. Не было там пока что и полиции – в ближайшем обозримом будущем сами переселенцы должны были обеспечивать у себя порядок. Бенедикту так понравилась эта идея, что он размечтался о том, как распространит подобное потом и на все остальные провинции. Министр внутренних дел Сифул Балендис считал это полной чушью и прожектерством, но благоразумно держал свое мнение при себе.
Не было там и оберфискала, ответственного за великое дело взимания налогов и арендной платы за землю. Какие налоги? Какая аренда? Туда, напротив, вкладывать и вкладывать. А уж получать оттуда – это дело следующих поколений.
Законы там тоже предполагались свои, выработанные самими переселенцами с учетом их обычаев и традиций. Не противоречащие основным законам Амирана, но свои. Их, однако, еще предстояло выработать, что, похоже, будет не так уж и просто, учитывая некоторую разницу в мировоззрении бывших эрогенцев и губернатора-хамадийца. А пока решено было считать, что на территории новой провинции действуют законы Амирана. Как бы.
И на данный момент такое положение всех устраивало.
Алеф Йот, на данный момент представитель центральной власти, иногда в шутку называл себя иголкой, сшивающей два куска материи. Он мотался от избранного переселенцами Совета к губернатору, и обратно, стараясь несколько умерить требования одной стороны и уговорить другую сторону принять их хотя бы в сильно урезанном виде. И, не говоря уже о сложностях собственно переговорного процесса, еще и дорога занимала немало времени. Губернатор, например, напрочь отказался покидать свое село Сахруджоб, где и была теперь его резиденция в собственном доме. А этот Сахруджоб находился высоко в горах, в отличие от Подгорного – большого села, ранее населенного теми, кого местные жители называли хаямами, то есть жителями равнин. Село было брошено обитателями, и что делать, если они вернутся, Алеф не знал, поскольку на сей момент оно было занято переселенцами, устроившими тут нечто вроде своей столицы. Оно гораздо больше походило на то, к чему они привыкли у себя на родине, чем села хамадийцев, и потому Совет разместился именно тут.
Сложность была еще и в том, что из себя представляли эти люди, эти самые переселенцы, которым предстояло осваивать здешние, и без того нелегкие, земли. Примерно половина из них была профессиональными военными – офицерами, сержантами, солдатами-наемниками, в жизни не державшимися за соху, лопату, вилы или косу. Они владели оружием и знанием тактики, они были кавалеристами, понятия не имевшими о том, как надо разводить лошадей. Это были лучники, пикинеры и алебардщики, это были пехотинцы, которым сподручнее было бы ковырять землю своим мечом, чем мотыгой.
Вторая половина этого отнюдь не маленького контингента были люди призванные в армию на период военных действий. Они когда-то отслужили срочную, а потом подвизались на гражданке. Были среди них и крестьяне, но мало, очень мало. Зато много было мелких торговцев, ремесленников, студентов-недоучек и всякой прочей, не пойми чем занимающейся шушеры, составляющей большую часть населения крупных городов.
И вот теперь приходилось как-то приноравливаться к этому, для чего ставить все с ног на голову. И если ты раньше был важным штабным офицером, то сейчас тебе приходилось идти рядовым к какому-нибудь бывшему фермеру, чтобы учиться пропалывать грядки, пахать землю, дергать коров за сиськи, пытаясь выдоить из них хоть что-нибудь. И теперь бывшие зачуханные и бесправные нижние чины ходили, гордо подняв голову и выпрямив стан. Они отбирали себе тех, кого будут кормить и учить, ну, и издеваться над кем будут немножко – как без этого. В Совет, правда, такие не попали, Совет все-таки составился из высоких чинов, не ниже полковника. Да и что делать в Совете бывшему фермеру, не владеющему миранским? А знание этого языка было для членов Совета обязательным. Им же надо было общаться с местной властью. Не на эрогенском же это прикажете делать.
Слишком многие из этих новых подданных хотели стать мельниками, кузнецами, возчиками, торговцами. Дай им волю, на мельницах нечего было бы молоть, а кузнецам нечего, некому и, главное, не из чего было бы ковать в своих кузнях. Было много рыбаков и моряков, вот только ближайшее море было далековато, ну, и так далее.
