– Нет, решения у меня никакого нет.

– Но нам надо с вами его придумать.

– Иначе что?

– Иначе ничего. Иначе все понапрасну. Следователь не сможет завершить расследование.

– Ну а мне-то от этого что?

– А зачем вы согласились дать показания в суде? Ведь не просто же решили помочь? Какие личные мотивы были у вас, и почему они отпали сейчас, когда наступила стадия, в которой вы снова можете помочь?

– Но я не следователь и даже не юрист! – возмутился я. – Вас этому в университетах учат! Меня учили складывать цифры!

– Видимо, без цифр в этот раз не обойтись, – сказала Анастасия Викторовна. – И без вашей помощи тоже. Вы мне поможете? Опять?

Восемь недель работы, которые высосали жизненные силы. Под конец я думал, что это не прекратится никогда, и только обведенная красным кружочком дата в настенном календаре утешала: скоро это закончится.

Мы соединяли показания, которые я давал в суде, и те события, которые призваны обличить настоящего убийцу. События никак не желали склеиваться и укладываться в заданный интервал времени по одной простой причине: это неправда. Я не сомневался, что новый подсудимый, Павел Никифоров, действительно виновен в смерти «потерпевшей Р.», но что действительно произошло в тот день, я не знал. А значит, не мог об этом рассказать. Но я был вынужден, потому что иначе уголовное дело ляжет на самую пыльную полку, а убийца останется на свободе.

Я знал, как выглядит Павел – Катя показывала мне фото. Я тщательно изучил все опубликованные в сети снимки, а прокурор показала видеозапись допроса. Он молчал, не говорил ни слова – так ему советовал поступать адвокат. Следователь задавал вопросы, уточнял детали, зачитывал куски обвинительного заключения, а он ссылался на ту же статью, что и я в процессе – 51-ю Конституции России, которая позволяет не свидетельствовать против себя и близких.

– Я не понимаю, разве молчание – это нормальная линия защиты? – спросил я у Анастасии Викторовны в один из дней подготовки.

Она отвлеклась от длиннющего списка вещественных доказательств, которые теперь требовалось разложить в совершенно ином порядке, чтобы они подтверждали новую линию обвинения. Подумала и ответила:

– Уголовный закон таков, что обвинение должен доказать прокурор даже без участия обвиняемого и подсудимого. И при этом любые сомнения толкуются в его, обвиняемого или подсудимого, пользу. Если человека тащат под суд, доказательства должны быть железными. И это правило работает всегда.

– Но он ведь мог изложить свою историю, – сказал я и пожал плечами. – И пусть присяжные или судья решают, чья история – правда.

– Зачем? Чтобы запутаться во лжи и сделать очевидным то, о чем другие только догадываются? Проще молчать и разбивать обвинение. Я бы сказала даже – правильнее. То, что мы сейчас делаем, – очень плохо. Но без этого человек, который изнасиловал вашу подругу и убил девушку, останется на свободе. Если бы Екатерина могла говорить, если бы она была жива, вас бы тут не было. Я бы не делала того, что делаю, и не просила бы о помощи. Считайте, что вы – уста Екатерины, которой больше нет. И про изнасилование, кстати, также нужно будет сказать. Расширить показания. Я уже запросила все документы из женской консультации. По телефону мне подтвердили, что аборт был официальным, так что с доказательствами проблем не будет. Если все пойдет хорошо, то сможем возбудить еще и уголовное дело об изнасиловании.

– Но Катя мертва. Она не заявляла и сейчас не сможет заявить о случившемся, – напомнил я.

– Но это не значит, что преступления не было, – ответила Анастасия Викторовна.

Как бы нам сильно ни хотелось склеить все показания в единое полотно, пришлось признать, что при даче показаний я допустил ошибку. Анастасия Викторовна предложила сообщить суду, что в прошлом процессе я был атакован паникой, и приложить соответствующие медицинские документы, и именно поэтому перепутал кое-что, но сама же потом отбила это – если я перепутал события в квартире, значит, мог перепутать и подсудимого. Точно ли на полу лежал первый подсудимый? Может быть, это был Павел Никифоров?

– Нет, вариант не подходит, – сказала она. – Придется со смазкой втиснуть в эти двадцать семь минут все.

Мы работали то у меня дома (обычно по вечерам и ночам), то у нее в офисе. При этом в ее рабочий кабинет заходили какие-то люди, которым что-то было нужно. Она отвлекалась постоянно, пыталась вникнуть во все и везде успеть. Я позавидовал такому умению. Сам я достаточно сложно переключаюсь между делами, часто теряю координацию и не могу вовремя сообразить, где границы одной задачи, а где начинается другая. Это, кстати, большой недостаток, над которым следовало работать плотнее, чем над «Большим братом», потому что в итоге работа должна сводиться к управлению проектом, а там всегда больше одной задачи. К слову, за все время работы над процессом я не продвинулся ни на шаг с кодингом «Большого брата», потому что внезапно открылась очень привлекательная перспектива: не работать над кодом вообще, а продать наработку в том виде, в котором есть. Конечно, за это я получу гораздо меньше денег, но зато смогу не тратиться на трудоемкий процесс, который неизвестно чем закончится. А если удастся продать программу сейчас, сырую и незавершенную, то я получу живые деньги и авторские отчисления на протяжении долгих лет. Как говорится, сделанное лучше идеального.

Целыми днями я проводил встречи с потенциальными покупателями и инвесторами, которые хотели выкупить продукт и перепродать. Я понимал, что они предложат его тем же людям, что и я, потому что рынок СОРМ очень узкий, игроков можно пересчитать по пальцам. Если в сделку влезет агент, пусть даже называющий себя инвестором, я потеряю большой шмат денег.

Деньги, которые мне сулили основные игроки на рынке, были примерно одинаковыми, плюс-минус пять процентов. Инвесторы же давали гораздо больше – на пятнадцать-двадцать процентов. Это означало, что можно смело поднимать на тридцать, и это будет адекватная цена, потому что инвестор по-любому накрутит минимум десять процентов своей маржи.

Вечерами, если Анастасия Викторовна подтверждала встречу, я несся к ней в офис (или бежал домой), и мы работали над концепцией обвинения, сколько хватало сил. Со временем я так втянулся в процесс, что, несмотря на усталость и откровенную неприязнь к тому, что узнавал, получал какое-то темноватенькое наслаждение. Я был бы рад не иметь никакого отношения ко всему этому, но понимал, что реалии таковы: есть пластилин и есть то, что из него нужно вылепить. Закатать рукава повыше и работать.

После восьми недель мозгового штурма мы пришли к следующему.

Катя позвонила мне из квартиры, когда в ней еще не было насильника. В изначальной версии она позвонила и сообщила, что она в «большой беде и случилось нечто ужасное», и предполагалось, что это как раз смерть той девушки. Но явно об этом в процессе сказано не было, и мы с прокурором решили допустить, что «нечто ужасное» – это секс втроем.

Стало быть, мы получили время на то, чтобы я нормально доехал до квартиры. Если «нечто ужасное» – это убийство, то счетчик начинает отсчитывать двадцать семь минут незадолго до звонка и, по идее, с моим приходом должен уже остановиться. А там ведь был еще звонок в «скорую», который удалось зафиксировать, в отличие от мобильного телефона, с которого звонила Катя.

– Кстати, а как вы вообще докажете, что она мне звонила? – спросил я и похолодел. А ведь этот вопрос мог задать адвокат на первом судебном заседании, и что бы я ответил? Что бы ответила Анастасия Викторовна?

– Она звонила вам по WhatsApp, и эти данные не сохранились, – сказала она. – Как вы знаете, WhatsApp пока не выдает сведений об абонентах. Вернее, выдает, но получить их слишком трудно, проще доказать звонок каким-то другим способом.

– Адвокат ведь мог зацепиться.

– Он себе не враг, – ответила Анастасия Викторовна. – Он ведь понимал, к чему идет. А вот адвокат в новом процессе может зацепиться, надо быть готовыми. Хорошо, что напомнили об этом, я из виду упустила.