– У вас удобное кресло, а день был насыщенным, – извинилась она, все еще не стерев с лица улыбку. – Прошу прощения. Что вы решили по поводу моего сообщения два дня назад?

– Я решил, что дам показания, – ответил я. – Но на условиях.

– Каких?

– Лжесвидетельство в суде – уголовно наказуемое деяние, и я хочу получить гарантии, что мне за это ничего не будет.

– А вам будет, – ответила Анастасия Викторовна. – Еще как будет. Если об этом кто-то узнает, то будет. И я обязана предупредить. Когда на скамье окажется тот самый человек, адвокаты будут проверять каждую ниточку в ваших трусах на предмет лжи. И если что-то унюхают, нам несдобровать.

– Нам с вами?

– Как видите, главная гарантия – это я, – ответила она и кисло улыбнулась. – На вашей кухне. Если лодка пойдет ко дну, то в ней мы будем вдвоем.

– А как же судья?

– А судья при чем? У судьи есть несколько вариантов, как поступить. И не факт, что он примет нашу сторону, когда я, образно говоря, в суде разденусь догола и попрошу считать это актом творчества. Он может назвать это неуважением и наказать.

– А меня?

– А вас посчитать заблуждающейся стороной процесса и попенять. В любом случае на этом этапе вам ничего не угрожает. В опасности будете во втором процессе, когда дело дойдет до нового суда.

– То есть как это будет? Я понимаю, что вопросы кажутся глупыми, но прошу объяснить на пальцах.

Она вздохнула и поставила пустую чашку на стол. Я переместил ее в раковину.

– В текущем процессе достаточно доказательств, чтобы судья ушел в совещательную комнату и вынес по делу приговор. Далее будет вот что: рано или поздно выяснится, что осужден не тот. Найдутся обстоятельства, которые вскроют и ошибки в свидетельских показаниях, и откровенную ложь, и пропавшие вещдоки, которые не вшивались в дело. И на этом основании дело будет пересмотрено, осужденный оправдан и отпущен, а все участники процесса призваны к ответу. Все тайные свидетели станут явными и будут с пристрастием допрошены, и никто им не поможет, никто не защитит. Они просто вылетят в трубу осуждения и будут покрыты позором и уголовным наказанием. Начнется новый суд, который, скорее всего, развалится, потому что показания и доказательства ранее были установлены в суде и легли в основу обвинения другого человека. Их, скорее всего, отбреют все до одного, а ресурс-то исчерпаем. Доверия к свидетелям нет, вещдоки дисквалифицированы, подсудимый потребует присяжных, которым адвокаты за тысячу долларов в час в красках опишут, что по эпизодам осудили человека да оплошали и сейчас снова пытаются ошибиться. Перспектива очень и очень слабая – скорее всего, в этом развитии оба подсудимых окажутся добропорядочными мальчиками, а девочки, я хочу подчеркнуть – обе, в могилах.

Анастасия Викторовна с грустью посмотрела на чашку в мойке. Пришлось сделать еще кофе. Взяв в руки вторую чашку, она легонько улыбнулась – наверное, зная, что неподготовленным людям ее улыбка во всю ширь не нравится, – и продолжила:

– Судья внезапно перенес заседание на завтрашнее утро. Поэтому я задержалась, готовилась к процессу. Собственно, здесь я по той же причине: подготовка еще не закончена. Если завтра вы выступите в суде с показаниями, которые сейчас обсудим, то судья, если будет в себе, отправит дело на дополнительное расследование и оставит подсудимого за решеткой. Я смогу управлять расследованием и потребовать, чтобы свидетелей передопросили, а улики перепроверили. Теперь, когда есть заключение от судебно-медицинских экспертов, я докажу следователю, что он ошибся, обвинив только одного человека. Я не уверена, что он вообще виновен, но это надо тщательно расследовать. В условиях суда это невозможно.

– Но как так получилось, что свидетели наврали?

– Никто не наврал, – сказала Анастасия Викторовна, управившись со второй чашкой кофе, – все сказали правду. Недосказали кое-что и кое-что приукрасили. Я понимаю, что в нескольких деталях произошла путаница, которую вы можете принять за ложь, но прошу не забывать, что дело действительно деликатное…

– Этим вы пытаетесь оправдать вранье?

– А какой еще выход? Я точно так же сидела на кухнях десятка свидетелей и просила их дать показания так, чтобы они вписались в общую логику. Никто ничего не видел, никто ничего не может доказать. И ваши показания ничего не докажут. Все, что они сделают – внесут смуту в текущий процесс. А дальше будет работать следственная группа. Но уже под моим контролем.

Я смотрел на уставшую женщину и не понимал, почему я собираюсь ей помогать. Кате уже было все равно: где бы она ни была, едва ли завтра спустится на землю, чтобы посмотреть на процесс. И даже если случится справедливость, – пусть не завтра, а через несколько месяцев (ладно, пусть лет), – ей от этого легче не станет. Она от этого живой не вернется. А я вполне легко могу вырастить толстенные геморроидальные шишки и рискнуть не только репутацией, но и жизнью, потому что чую, что под «деликатным делом» понимается какая-то увесистая шишка, которую отмазали, а она зарвалась и сейчас начала творить чудеса. И проще шишку посадить, чем контролировать.

И, в общем-то, плевать на них всех: отмазанного, подсудимого, лжецов в этом процессе, равно как и на Анастасию Викторовну и судью, который не может протрезветь от одурманившей его гордости и понять, что собирается осудить невиновного. На всех с высочайшей колокольни!

Но я все же в зале суда, чтобы сказать то, что требуется. Тому причина – Катя, которая в последнюю нашу встречу доверила секрет и попросила охранять его так, словно он был моим. И это выступление – не дань уважения Кате и не помощь ей, это выполнение обещания. Если завтра я не развалю процесс, то виновный человек будет безнаказанно жить дальше. Будет думать, что ему все позволено и он неуловим, непобедим и никакие законы не писаны. И эта маленькая Катина жизнь, доверенная мне, не будет стоить ничего. Этого допустить я не могу.

В последний раз я видел Катю осенним вечером, когда она сама позвонила и попросила приехать на Ленинградский вокзал. Сказала, что хочет поговорить и будет рада увидеться.

Первой мыслью было отказаться. Я ведь решил, что должен дать ей возможность жить самостоятельно. Жить, не оглядываясь на меня. Жить без расчета на мою помощь.

Но приехал.

Я совсем не удивился тому, что она выпившая. Не то чтобы прямо вдрызг, но за руль точно нельзя. Видимо, выпитое сняло барьеры, и, завидев меня, она вскочила с места и кинулась обниматься, попутно сообщая, что скучала.

Место для встречи она выбрала странное – уличная веранда питейного заведения, выходящая на загруженную Краснопрудную улицу. Был прохладный пятничный вечер, машин много, а вот людей в заведении совсем нет. Мы единственные, не считая выпивающих официантов за соседним столиком. Как оказалось, славу этому заведению приносили не только сервис и кухня, но и цены. Официанта ждали минут двадцать пять, а заказ принесли, когда мы собрались уходить. При этом еда была холодной и невкусной, а счет – астрономическим. Если бы мы пришли сюда, чтобы приятно провести вечер за едой и выпивкой, то, конечно же, были бы очень расстроены. Но мы собрались здесь совсем не за этим.

Катя некоторое время трепалась ни о чем, стараясь не выдать волнения, но я видел, что ее что-то тревожит. Как будто было что-то, что она хотела рассказать, но мучительно оттягивала момент, потому что не понимала, чего хочется больше: рассказать или сохранить в тайне.

В какой-то момент беседа подошла к той точке, когда приходится принимать решение: или говорить то, ради чего собрались, или прощаться и расходиться. Я не торопил, решение должно быть за ней.

– Я совсем запуталась, – сказала она наконец. – Я уже не знаю, что хорошо, а что плохо.

Я молчал. Этого было слишком мало и могло означать что угодно. Больше не попадусь. Если Катя что-то действительно собиралась рассказать, то пусть говорит сама. Ничего вытягивать не стану. Я решил это твердо, и пришлось прикусить себе язык, чтобы не начать спрашивать.