Потом он обратился ко мне, смерив меня своим взглядом и добавил. – Павел будет старшим, а на току его мать сегодня за бригадира, так что там и покормит вас!
Сказав это, он отпустил поводья, и вороной понёс его в сторону нашей деревни, скорее всего, проверить сенокос, да убранное сено в стогах!
Все планы наши рухнули, но делать было нечего. Нрав у Петра Емельяновича был крутым, и он не разбирался, кто перед ним стоял, взрослый дядька, или пацан, как мы. Лупил он и девчат по задницам, а нас, пацанов, норовил хлестнуть по голым плечам.
Всё то, что мы намечали с друзьями, провалилось, и мы повернули обратно в сторону Беловска. На ток прибежали минут через десять, где мы и попали в руки моей мамы! На току уже была почти вся молодёжь, были там и наши Александр, с Дусей. Дома оставались только Ваня и Ксения, за которыми присматривала соседская бабушка, образовав что-то типа приличного детского сада прямо на улице, где и играли все маленькие детки, копошась вместе с живностью, но не в грязи, коей на улице было в достатке, а на бугорке, поросшей зелёной травкой! С нею рядом, на бревне, лежащем прямо на земле возле соседского дома, сидели ещё человек пять таких же дремучих бабушек, которые судачили между собой, вспоминая свою молодость!
Мать, едва мы появились, потащила нас под навес, где был организован стол, что-то типа полевого стана. Здесь в основном и обедали все те, кто работал здесь на току, да и не только!
Чуть в стороне от нас, ближе к колхозному двору, стоял единственный трактор на железном ходу. Тракторист, дядя Стёпа, весь вымазанный до неузнаваемости, пытался его завести, но всё было тщетно, и он крыл всю округу отборным, деревенским матом, загребая в кучу и чертей, и матерей, и царей. Вообще мат у нас, повсеместно, был вроде фольклора, матерились буквально все, даже женщины крыли налево и направо! Молодёжь побаивалась взрослых, но когда оставались своей компанией, то тоже забывали другой язык! Наш отец, матерился очень редко, мать вообще никогда не говорила матерных слов, мой брат Александр, тоже не ругался, и всегда краснел, если в его присутствии начинали лить брань. Зато Василий крыл по полной, отец его ругал за это, но потом махнул рукой. Мы с пацанами тоже ругались между собой, пытаясь подражать взрослым, но боялись получить подзатыльник от взрослых, которые сами же, и не обращали внимания на присутствие детей, произнося маты по любому поводу. Как говорили взрослые – для красного словца!
Мать налила нам борща и поставила миску с нарезанными ломтиками жёлтого, устаревшего сала, которое я просто обожал. Потом нарезала нам по ломтю ржаного хлеба, и ушла на ток, приказав нам, чтобы шли тоже после того, как пообедаем.
Управились мы мигом, и уже минут через пятнадцать, взяв деревянные лопаты, ворошили вместе со всеми подмокшее зерно, которое очень быстро подсыхало на открытой площадке, продуваемой небольшим, тёплым ветерком. Зерно, если его оставить сырым, очень быстро начинает нагреваться и тлеть, превращаясь в синеватую массу, которую даже скотина ест с большой неохотой. Поэтому наш председатель и гнал всех на ток, чтобы ничего не пропало из нового урожая, который свозили с полей. Чтобы попасть на открытый ток, зерно, вернее снопы с колосьями, в которых и было зерно, сначала на отдельной площадке молотили специальными цепями, выбивая, собирали и переносили под навес, где и находился ток. Только после того, как зерно подсыхало до нужной кондиции, его рассыпали по мешкам и отвозили в город, где сдавали в государственные закрома, согласно плану продразвёрстки. План был на первом месте, и только лишь, выполнив его, начинали засыпать на семена и на другие нужды в свои амбары. Процесс этот был очень утомительным и ответственным, поэтому каждая минута была на вес золота. Отпустили нас тогда, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Парни и девчата отправились на танцы в Близнецы, а мы, подождав мою мать, отправились домой. Усталость валила с ног, поэтому ни о каком ночном не было и речи. Я вообще валился с ног, сон наваливался на меня со страшной силой, и я ничего не мог с этим поделать. Всю дорогу я шёл, держа мать за руку, а ноги заплетались. Этот несчастный километр казался для меня путь в целую жизнь. Я видел впереди дома нашей деревушки, но они никак не желали приближаться. Едва я попал во двор, то сразу же полез на сеновал и мгновенно уснул, не обращая внимания на то, что мать звала вечереть, так у нас называли ужин. Время было около девяти вечера и, хоть на улице ещё и было видно, но через некоторое время темнота проглотила всю деревню. Сквозь сон я ещё какое-то время различал брехню собак, блеяние овец, мычание коров и кудахтанье, устраивавшихся на ночлег курей и прочей живности. Но скоро и это всё затихло в моём сознании, и я провалился в черноту.
Проснулся я тогда, когда стало светать, но не из-за этого, а из-за того, что петухи стали орать по всей деревни. Особенно наш петух, а их, кстати, у нас было пять штук, орал особенно звонко. Я всегда на него сердился, но потом, очнувшись ото сна, благодарил его за то, что не дал мне проспать восход солнца. Сегодня погода была пасмурной и прохладной. Я вспомнил, как дед Еремей предупреждал нас, чтобы потеплее одевались, если пойдём в ночное и улыбнулся.
– Вот старый! – подумал я, выглядывая из своего укрытия на сеновале. – И откуда он узнал, что сегодня будет прохладно? Вчера ведь даже после дождя и то парило!
На сеновале мне было тепло. Подо мной лежал старый дедов тулуп, его я уложил в небольшое углубление, сделанное прямо в сене, и поэтому, укрывшись также старым, ватным одеялом, я спал на сеновале до самых заморозков, не ощущая холода. Братья, Александр и Василий, иногда тоже приходили ко мне на сеновал, если приходили поздно, а вернее рано утром со своих гулянок, а вообще они спали на чердаке в доме. Там они соорудили что-то наподобие комнаты, и тоже почти до самых заморозков находились там. Только, когда уже наступали холода, мы тоже переселялись в дом, и я, вместе с Иваном и Александром осваивали печь. Василий, как я уже говорил, спал на отдельной кровати, а сестрички на обширных полатях.
Идти в такую погоду на поле, или Городец, смысла не было, спать тоже уже не хотелось и я, достав сказки, стал их читать. Сказки я не читал, как это делают обычно люди, я жил в них, участвуя во всех событиях, которые описывались в сказках. Когда я начинал читать, то время для меня останавливалось, и если бы меня не отвлекали, то мог читать весь день, не бегая в дом, чтобы поесть. Учиться я не очень-то любил, так как там заставляли учить то, чего мне не хотелось, а то, что желал я, в школе не проходили. Вообще-то я любил географию, особенно историю, очень легко мне давалась арифметика, да и писал я неплохо, как говорила моя учительница, Мария Ивановна. В принципе, зимой времени на уроки было больше, чем летом, поэтому я успевал всё поделать ещё до наступления ночи. С керосиновой лампой не очень-то разгуляешься, да и отец всегда бурчал, чтобы экономили керосин.
– Нечего зазря керосин жечь! – бурчал он, оставляя фитиль на самом малом огне. – Для этого есть день, вот и управляйтесь!
Где-то, через полчаса, как я начал читать, во двор вышла мать и, посмотрев в мою сторону, пошла в сарай к скотине. Через минуту послышалось кудахтанье и хрюканье, замычали коровы, стали кричать утки и гуси, а также блеять овцы. В общем, всё, как всегда. Вся птица стала вылетать из сарая во двор, за ними вышли и овцы, а мать принялась доить коров. Весь этот процесс длился минут двадцать и она, с двумя вёдрами молока направилась в дом. Потом она собрала яички, и принялась кормить скотину. К этому процессу подключилась Дуся, которая вышла следом за матерью, когда та относила молоко в дом. Ещё через некоторое время, на улице послышался свисток пастуха, и мать с Дусей засуетились возле коров, выгоняя их со двора. В это время во двор вышел Сашка и погнал уток с гусями к реке, а я продолжал сидеть в своём укрытии, не имея ни какого желания покидать его, но пришлось, так как позвала мать завтракать. Завтрак у нас всегда был рано, так как мать уходила на работу, как, собственно и отец, да и остальные взрослые. Когда мать работала на ферме, то вообще уходила на работу в потёмках, но, правда, часа через два прибегала домой и управлялась со своим собственным хозяйством. Такова она крестьянская жизнь.
