Порыв ветра унёс запах прочь.

«Всё относительно, – размышлял Гавомур, – живы и ладно. Не живы – тоже. Сколько можно уже слоняться по заброшенным уголкам вселенной? Тоска. А конец один – Капец…»

Подъём кончился. Котопёс остановился.

Сижучи-Цын высился на краеугольном камне, венчающем гору, точнее сказать, он сам являл собою вершину горы. Гавомур в который раз восхитился положением, которое сохранял Мудрейший. Треугольный камень, на котором тот восседал, балансировал на остром ребре. Что говорить – запредельный «Вшиу»-уровень!

Сижучи-Цын приветствовал Гавомура плавным движением самого левого волоска левой брови. (Котопёс приблизился именно с этой стороны великого мыслителя и это было логичным.)

«Солнечные ветра ныне переменчивы – услышал Гавомур мыслительную волну внутри себя. – Синяя комета отклоняется от ранее наметившейся траектории…»

Гавомур сел на краю маленькой ровной площадки, искусственно созданной Мудрейшим в незапамятные времена для разного рода медитаций и прикрыл веки.

«…грядёт тёмная неопределённость.» – закончил посыл Мудрейший.

Гавомур ответил первое, что пришло в голову: «Дурацкое колесо на что-то наехало. Размело в пыль…»

Ответной реакции не было, так как эту информацию великий мыслитель счёл видимо не интересной.

Гавомур не расстроился, только удобнее устроившись на скале. Солнечный ветер нагонял призраков.

«Новолун вступил в фазу просветлённой тоскливости. А ко мне пришли любимые призраки.» – беззвучно выдавил он из себя, прежде, чем окончательно с ними воссоединиться.

Поймав прочувствованное движение ответной эмоции Мудрейшего, он незамедлительно оказался среди ставших почти родными жёлтых, синих, бело-красных, нежно-зелёных прямоугольничков, шариков и пирамидок, ласково парящих вокруг.

Когда и откуда на астероиде взялись серые мышегрызы ни кто не знал. Даже Мудрейший. Вероятнее всего, они появились в результате смешения прибывших на корабле грызунов с местными микроорганизмами и бактериями. Мышегрызы проникали в изоляторы и боксы, беспощадно уничтожая биологические продукты, которые ещё оставались в колонии. Они пытались прогрызть даже грузовые контейнеры из усиленного титанового сплава, которые со времен катастрофы не подверглись ни малейшей коррозии.

Мудрейший утверждал, что колонистам следует всерьёз задуматься над достижением определённого уровня «Вшиу», чтобы подпитываться энергией вселенной, а не примитивной «едомой жуей», как он называл запасы предшественников.

Котопёс понимал всю резонность этих доводов, но от едомой жуи отказаться не мог. Он ещё не достиг никакого уровня «Вшиу», хотя появления призраков давали повод надеяться на это. Запасов едомой жуи оставалась на пару оборотов астероида или примерно на сотню прокатов Дурацкого колеса.

Иногда под настроение Гавомур пытался бороться с мышегрызами, попросту ловя их цепкими лапами, но больно уж это было утомительно. К тому же и не продуктивно, учитывая несчётное количество особей их колонии. Да и размножались грызуны на удивление быстро. Вдобавок, мышегрызы были несъедобные.

Нет, прав Мудрейший – оборотом больше, оборотом меньше – исход один. И выход один – подготовка к состоянию перехода и – в дальнейшем – более совершенному перевоплощению.

Гавомур глубоко вздохнул, глядя на медленно удаляющийся бледно-серый диск, вокруг которого последнее время эллипсировал Зерон. Этот очередной виток мог стать последним в гравитационном взаимодействии астероида и планеты, которую, почти не сговариваясь, все окрестили «Бледнягой» за своеобразное сероватое свечение. Точнее, отсвечивание. Вырвавшись из зоны её притяжения, Зерон продолжит своё бесконечное странствие по вселенной.

Мудрейший повернул голову к Гавомуру (крайняя редкость!), оставив, впрочем, просветлённый взор свой в энергетически активных сферах и довольно длинно выразил свою мысль:

– Фаза равнодействия настаёт. Будущее неопределённо.

Это означало, что Мудрейший не берётся прогнозировать результат действия гравитационных сил, и Зерон может как расстаться с Бледнягой в предельной точке удаления от неё, так и, «зависнув» на какое-то время в неподвижности, двинуться далее по орбите на очередной виток вокруг планеты, ставшей для Гавомура излюбленной точкой медитативного сосредоточения.

– Ну что ж, – несколько поспешно отреагировал котопёс. – Такова вездесущность. Любая пульсация не вечна.

Он оторвал заворожённый взгляд от Бледняги и неуютно поёжился. «Ну и дует же здесь. И вообще. Холодно.» – Проскочило по периферии мозга.

– Да, дубак! – согласился Мудрейший и степенно вернул голову в исходное положение.

Гавомур вспомнил про запасы внутрижгучего в одном из контейнеров с едомой жуей, представил, как всё его тело согревается после путешествия на Вышайшую и, послав Мудрейшему эмоциональную волну («До скорого, однако!»), стал – сначала мысленно, а затем и физически – готовиться к спуску. Котопёс потянулся, встряхнул головой, размял лапы, потряся каждой из пяти, и приступил непосредственно к процессу.

Поскольку история развития мутаций организмов на Зероне была для всех покрыта мраком неведения и к тому же безразличия, никто не задумывался, откуда берутся те или иные формы их существования. В конце концов, Гавомур просто перестал обращать внимание на то или иное новое био-явление – хвостатое, кривохребетное, большеухое или лупоглазое. Но он почему-то хорошо запомнил эмоцию, пронзившую всю его духовно-телесную сущность, когда он впервые увидел Безмолвную. Казалось, светом и теплом наполнилось всё внутри. Она чем-то напоминала самого котопса (и ещё чуть-чуть, пожалуй, Новолуна, когда тот бывал волколисом), только была несколько поменьше, передвигалась слегка покачиваясь и временами поправляя длинную волосяную чёлку на голове. Появлялась так же незаметно, как потом исчезала, вслух говорила даже реже, чем сам Мудрейший. Это стало для Гавомура определяющим в плане решимости на более близкое знакомство, в предвкушение которого он даже непроизвольно довольно урчал.

В разговоре о ней Мудрейший припомнил редко употребляемые слова, мало что значащие для Гавомура: «грация», «совершенство», «сногсшибательная цыпа». Впрочем, звучало это недурно, а так как Мудрейший слышал их от почитаемого дядюшки, а тот от своего пра-пра-пра-дедушки, который «понимал в таковых делах толк» (разумеется, в свою эпоху), то помимо прочего было приятно, что такие обращения несут ещё и колониально-историческую ценность.

Глядя на Гавомура, Безмолвная увеличивала в размерах глаза, слегка поводила ушами и произносила: «Пуша Гавомурша хороший…» Тоже странные звуки. Но сумасшедше приятные. Откуда и в каких генных глубинах Безмолвной они рождались было, разумеется, не важно. Гавомур мурлыкал и весь таял под тёплой ласковой лапой, гладящей голову и спину. А вот на Новолуна Безмолвная не реагировала. Изредка посмотрит жалостливо, с выражением: «Обратимушка. Недоума.» Покачает головой, от чего длинная шерсть волнами пойдёт. И всё. Впрочем, Новолун подобную эмоциональную волну не улавливал. Поэтому не обижался. А заслышав знакомый скрежет, сразу убегал под умильную улыбку Безмолвной. И не надоест же ему смотреть это Дурацкое колесо!

По предположению Мудрейшего, Дурацкое колесо было частью одного из уцелевших механизмов корабля. Ресурс его, по-видимому, стремился к бесконечности и не было никаких оснований предполагать, что колесо когда-то в обозримом будущем остановится. Механизм обкатывал астероид, до блеска отполировав колею по ходу своего движения, появляясь и исчезая в определённых его точках с исключительной точностью. Сижучи-Цын рассказывал, что инженер-механик экспедиции проводил на борту какие-то испытания не то «вечного двигателя», не то «двигателя в вечность» – Мудрейший не мог вразумительно объяснить, так как ему самому в далёком прошлом об этом поведал мутировавший внук того механика, лишь изредка приходящий в более или менее адекватное для беседы состояние, и, следовательно, все подробности тех экспериментов навсегда канули в безвестность.