Глава 1

Школьный вальс

Была пора необычная: за окном стоял июнь, в этом году особенно жаркий. Вроде бы ничего странного – лето ведь! Но отличался он от других месяцев в году тем, что именно в июне ученики, закончившие девять или одиннадцать классов, прощаются со школой, сдав последние экзамены, и разлетаются каждый в свою сторону, выбирая дорогу в жизни по интересам.

Но прежде они готовятся к выпускному балу. Девочки шьют великолепные платья, редкие, необычные, разных расцветок и форм, стилей и длины. Мальчики, надевая кто фраки, кто пиджаки, превращаются в настоящих юношей, даже к неожиданности окружающих, знавших их ещё вчера лопоухими и взлохмаченными, в настоящих лордов, степенных и великих, вырастающих в глазах родственников и соседей, учителей и просто прохожих. Они становятся взрослыми.

Именно для них в этом июне, равно как и во всех предшествующих, звучал по всем школам города школьный вальс, последний в этих стенах. Стенах, слышавших их голоса, вызывающие раздоры, приводящие к разочарованиям, но чаще к победам.

Что слышали они сами? Скорее всего, это был голос свободы! Свободы выбора пути, самостоятельности, желаний не по списку, уроков не по расписанию. Мечты, мечты, мечты – вот что било в висок каждому выпускнику.

Но для кого-то из них мечты могут прерваться уже на школьном пороге. Я не хотел об этом думать – думалось само собой, а вернее, заставляли думать об этом звуки вальсов, потому что именно они начинались то в одном районе, то в другом, подхватываясь искусно виртуозами из разных музыкальных школ, собранных в этот день специально для открытия выпускных. А скорее всего, для создания особого настроения, летающего в воздухе. И это было стопроцентное попадание. Все, даже те, кто не имел в семьях детей, или у кого они давно выросли из школьного возраста, считал себя причастным к этому событию, потому как обязательно знал какого-нибудь ученика – сегодняшнего выпускника, лично: то ли в силу соседства по двору, квартире или ещё по какому признаку.

А музыканты уж тем более были прямыми участниками событий, потому что заранее готовились к такому событию, долго репетируя, подбирая репертуар, наглаживая стрелочки брюк, настраивая инструменты.

Они играли, как говорят, живую музыку, и это было очень проникновенно, как-то волшебно, заливаясь во все уголки домов, улочек и переулков, обнимая и молого, и пожившего на этом свете, музыка несла новь, радость. Не отстал от настроения живущих здесь и я.

Вспоминал своих малышей, давно окончивших школу, уехавших покорять столицу, их первые пробы и ошибки, звонки учителей, даже вызов в кабинет директора был пару раз в моей жизни. Да, я и позже ходил с удовольствием в эту школу, когда нужна была какая-то помощь моя профессиональная. И мне всегда особенно нравился дух школ, этажи, звонки, гомон детей, вечно чем-то озарённых, озабоченных, думающих и делающих.

Вспоминая всё это, я невольно вспоминал и о тех, с кем мне приходилось иметь дело по долгу службы, о том, что они тоже когда-то были детьми…Были. Почему прошедшее время я применяю, говоря о настоящих людях? Да потому, что их жизнь по сути своей уже не может продолжаться так, как у тех, кто сегодня спешил на школьный бал. Люди, уже повзрослевшие и только делающие это – вот мои мысли и дела, мои старания и разочарования, моя работа.

В этом городе я отдавал себя на поприще психологии в колонии, встречался с разными людьми. Одни запоминались, другие – вызывали отвращение, иные – боль и расстройство души.

Один воришка, придя ко мне, всё доказывал, как и что он брал, у кого и почему именно у этих, а не у тех. А был он подростком.

– Да ты прямо герой кинофильма «Берегись автомобиля»! – иронизировал я иногда.

– Это как? – в недоумении вопрошал мой визитёр.

– Ты что, фильмов советских не смотрел?

– Не, у нас не было дома телевизора.

И я добросовестно весь сеанс нашей встречи пересказывал сюжет кинофильма, о котором упоминал выше. Мой «гость» внимательно меня слушал, где-то приподнимая бровь, где-то раскрывая рот, а где-то улыбаясь. А я смотрел на него и думал: «Сущий ребёнок». Он же заключал после прослушивания:

– Не, я до автомобилей не дохожу, я просто Робин Гуд! Бедным помогаю.

– И кого же ты спас, кому помог?

Рассказ следовал без остановок – всё о себе любимом.

– Вижу, воспитывали тебя хорошо, – не выдерживал я в итоге.

– Да, мать всегда на меня смотрела и молча улыбалась. Я её тоже любил.

– Крал для неё что-нибудь?

– Не, зарабатывал. А заработав, шёл по улице к ней в день её рождения и в каждом ларьке покупал по одной шоколадке. Большой, стограммовой, не просто так, понимаете?!

– А почему по одной?

– Ну, чтоб разные были. Интересно же знать, какие бывают сладости?!

– Интересно! И сколько же ты так насобирал?

– Да штук пятьдесят, бывало!

– За день столько не одолеть-то человеку, может и непоправимое произойти…

– А она со мной делилась. Она всегда со мной делилась. Всем, что у неё было. Она же одна меня «выращивала».

– Как это «выращивала»? Ты что, овощ?

– Нет, она меня называл подсолнухом, блондин я потому что…

– А отчего одна? Отец-то твой где?

– Отец нас бросил, мне ещё года не было.

И я невольно подумал о том, что со времён В.С. Макаренко прошло много лет, а беспризорщина так и не искоренилась. Касаемо матерей-одиночек, то это вообще весьма болезненная тема.

Если раньше, лет так двадцать, было стыдно об этом даже думать, то теперь каждая вторая женщина бьёт себя в грудь, рвёт на голове волосы, повизгивая в каком-нибудь официальном местечке, добиваясь своих прав, намекая на обязанности государства, напоминая о том, что она, мол, мать-одиночка, что весь мир ей должен.

Мои мысли то оправдывали таких героев и героинь, то казнили их без суда и следствия. Но это только в моей голове. Заключения же на бумаге я делал строго по науке, а не по убеждениям. Но вот один из посетителей и вся его жизнь совершенно не поддавались никаким схемам и уж тем более не ложились в рамки правил, каких бы то ни было наук.

В одной из детских песен были слова: «Вычитать и умножать, малышей не обижать – учат в школе, учат в школе, учат в школе…» Чему учили моих подопечных, я затруднялся ответить. И пытался лишь то винить школу и учителей в разрушившейся жизни детей, то семьи, неудалые и обездоленные, то государство в целом, бросившее ниву образования на произвол судьбы.

И эта самая судьба теперь била по каждому из моих отрицательных героев своим оружием. Всякие бывали в моём кабинете «пришельцы», но один из них совершенно не выходил из головы.

Таких приводят ко мне по их желанию – ничего вроде бы необычного. Они изливают душу, просто говоря о содеянном, и, как правило, заключая свою речь тем, что они ни в чём не виноваты, больше никогда не предстают перед моими очами.

Иногда я проводил с ними какие-нибудь тесты, техники. Результаты были ожидаемые для меня, я бы даже сказал, предсказуемые. Но бывали и другие случаи…

Однажды пришёл ко мне на приём молодой человек, сел молча напротив. Я думал сначала, что он глухонемой. Тупо смотрел себе под ноги, повесив голову вниз, как бы рассматривая свою или мою обувь.

Сколько бы я вопросов не задавал ему, он в ответ только смотрел вниз, изредка поворачивая голову в сторону окна, закрытого решётками, застеклённого наглухо, без фрамуг и форточек. Такой бастион выглядел основательно, так крепко, защищённо, что ни единого звука внешнего мира не проникало в него.

Я наблюдал за юношей, пристально и скрупулёзно, слегка даже побаиваясь, не понимая, чего от него ждать. Наконец, я спросил посетителя после его продолжительного молчания:

– Может, ты хочешь домой? Понимаю тебя, – пытаясь всё-таки вызвать его на разговор, начинал издалека.

В ответ тишина…

– Ну сколько же мы можем разговаривать в одни ворота, – уже заводился я сам с собой, не показывая это ему, сидящему по-прежнему неподвижно.