А он всё молчал.

– Расскажи, что тебя ко мне привело?

Он снова не проронил ни слова. Хотя я-то знал, что он объявил голодовку, но повода такой выходки не понимал.

– Ты мать-то свою помнишь? Она, наверное, тебя ждёт… Верит, что сын её хороший, лучше всех, – не терял я надежды, понимая, что если он продлит свою голодовку, то может произойти непоправимое, и я буду считать себя виноватым в том, что не смог этого предотвратить.

И тут что-то произошло с моим посетителем.

– Не надо так стараться. Что же вы надрываетесь? К вам есть одна единственная просьба: пусть во время «Выпускных» меня не выводят на прогулку. Я не могу слышать больше эти вальсы…

– Понимаю, ты дитя своего времени, – начал, было, я, вам не до вальсов.

– Это вы не о том, – буркнул он под нос.

Я не понял, что именно он хотел этим сказать, поэтому продолжил в надежде разговорить его:

– Кто только не восхищался ими раньше, ну, скажем, веке так в восемнадцатом. Когда звучит Шопен, Шуберт, Чайковский, может, и сегодня гурманы этого дела до упоения заслушиваются, но вот только не молодёжь, которую почти под прицелом водят толпой в филармонию для прослушивания какого-нибудь концерта органной музыки, дабы приобщить к культуре в школьные годы.

Когда же они выходят из-под крыла педагогов, то явные предпочтения их не на стороне классики. Рэп, рок со своей мелодичностью, танцевальностью, скорее всего, ближе вашему веку и веку моих детей, – поделился мыслями я, – да и песни эти: куплет, припев, куплет, припев, – однообразие сплошное. Хотя лёгкая, ненавязчивая музыка звучит повсюду.

– Как раз всякая музыка здесь ни при чём, я говорю именно о школьном вальсе…

– А что при чём? И почему школьный вальс? – не ожидая такого поворота беседы, я полез в душу человека, который меня туда не приглашал, но, по всей видимости, пришёл ко мне именно за этим – облегчить свою душу.

Он снова закрылся. Время его посещения закончилось. Больше он ко мне не приходил, но я просьбу его не оставил без внимания, о чём засвидетельствовал в заключении, которым руководство воспользовалось. Результат был достигнут – голодовка прекращена.

Я же заинтересовался делом моего «гостя» и его прошлой жизнью.

Глава 2

Детство

Бывает, родится в какой-нибудь семье ребёнок, «агу» ещё не лепечет, а его уже Александром, например, величают. Или ещё хлеще: Сергеем Сергеевичем, а он, этот Сергей Сергеевич только и умеет, что мочить пелёнки да молочко из соски дуть.

Но есть и такие, которых до пенсии называют окружающие так, как прижилось в его семье, ну, скажем, Лёнчик. Почему моего подопечного называли так, будто он несмышлёный дитятко, я могу лишь только догадываться.

Рустик рос мальчиком тихим, робким, на первый взгляд. Да и на второй, на третий – на любой, поскольку никто и никогда от него речи не слышал человеческой. Только «му», «угу»…

Со сверстниками он мало общался. Они ему, наверное, были неинтересны. И он, по всей видимости, не вызывал у них особого восторга.

Голову склонит свою на бочок и смотрит в пол, щёки, надутые висят мячиками по обе стороны, будто наевшийся хомяк свалится сейчас после продолжительного обжорства, и захрапит на всю округу.

Так, день изо дня, дети, равные ему по возрасту и младшие, глядя на него, не видели интереса в такой персоне, поэтому отношения прервались, не наладившись, даже, наоборот, как оголённые провода, пускали искры при каждом приближении мальчугана к ватагам себе подобных, будто закоротило проводку. Если бы это случилось в жилом помещении, я понимаю, от этого не застрахован никто. Но тут! Каждый, из знавших Рустика, старался застраховать себя от его вмешательства в их бурную молодую жизнь.

Дети тут же расходились, делая вид, что надо бежать то в магазин по просьбе бабушки, то на тренировку какую-нибудь виртуальную, то на дополнительные занятия к учителю математики, – да что угодно становилось причиной срочного отлучения, лишь бы не принимать этого тюфяка в свою компанию.

– Это же позор джунглям! – говорил Максим Данилу, убегая за угол дома, поспешая, якобы, по делам и начинал кривляться, передразнивая походку нелюбимого одноклассника.

Друзья ухохатывались. Но минут через десять компания снова собиралась в полном составе, будто ни в чём не бывало. «А Рустик?» – спросите вы.

Он вызывал у них отвращение, брезгливость, ненависть. Возможно, потому, что ничего не умел из того, чем владели его одноклассники: гоняли на велосипедах и скутерах, забивали мяч в ворота на школьном стадионе, дёргали за косички девчонок, вели записи в своей группе класса в распространённом повсеместно «Контакте».

Рустика туда не допускали. Нужды в нём не было. Не было рядом и того, кто бы его пожалел, взял под крыло опеки, как это бывает со всякими невдалями или больными от рождения, которых жалко, которым даёшь списать контрольную, и они, понимая такую заботу, подтягиваются в развитии к остальным, совершая работу над собой, становясь откровенно лучшими друзьями и главное, уже не такими, как были. С Рустиком было всё иначе.

Глава 3

Помощница

Утром в школу его всегда приводила бабушка. Сухонькая, маленькая, с короткой стрижкой, одета, как мальчик-подросток, казалось, в вещи с чужого плеча, из которых все давно выросли, и вот теперь она их донашивает. Ни цвета их, ни рисунка ткани разобрать было нельзя. Если должны были быть пуговицы на каком-либо месте, то они обязательно отсутствовали или разнились в размере, а то и содержании.

А ей и невдомёк, нарядится и ходит. Где она их брала, не понятно, – тряпьё, не иначе. Возможно, на вес в секонд хенде приобретала по дешёвке. Смешно смотреть было на такую женщину без возраста. Трудно было оценить, сколько ей стукнуло от рождения на данный момент, но бегала она легко, исправно поспевая на начало первого урока внука.

После её посещения, рекреация на первом этаже школы, по которой она совершала пять минут назад свой ход, наполнялась сырым запахом подвала, гнили, прелья и ещё чего-то непонятного одновременно с шумом ребятни, вкусом подгоревшей пшённой каши из столовой.

Портфель внука, который она несла на своих выпирающих плечах по дороге в школу, всучала ребёнку лишь на пороге этой школы в одну руку, сумочку со сменкой – в другую.

– А то вдруг сколиоз заработает! – оправдывалась она перед вахтёром, встречающим её в школе, – такие тяжести разве можно ребёнку носить?

– А вы бы пирожков поменьше накладывали, он бы и с тяжестями справился, другие носят – и всё в порядке. Ведь ребёнок не бочка, зачем его так набивать? У нас в школе хорошо кормят, поел бы здесь в обед, а поужинал бы дома.

– Эх вы, темнота. В каждой глыбе мрамора заключёна статуя.

– Ну да, хорошего человека должно быть много! Ну то ж хорошего, – не унималась вахтурша, уже себе под нос. Что спорить с такой женщиной! Видимо, она не очень преуспела в воспитании своих детей, раз так дышит на внука.

Кто-то из умнейших говорил: «Внук – директор бабушки». А сами бабушки – это как масоны, они отличаются своим пристрастием к разным обрядам. Разница лишь в том, что вступая в общество бабушек, не нужно стоять на одной ноге и приносить клятву верности. Всякая бабушка убеждена, что внук её совершенно чудесный. Любовь Григорьевна считала так же. Она была уверена, что её внук самый голодный человек на планете, при этом самый расчудесный красавчик.

Его чуб, густой и чёрный, она чесала при расставании на школьном пороге частой расчёской. Клала спешно яблоко в наружный карман портфеля. Затем бутерброд, ещё пахнущий утренним рынком, завёрнутый в тетрадный лист, помещала в какой-нибудь из карманов пиджака и была довольна выполненной миссией. Но во след исчезающему в дверях школы внуку она диктовала инструкции одну за другой слитным текстом:

– Не пей воду из-под крана, не стой у открытого окна, а то простынешь, не выходи на перемене на улицу – тепловой удар может быть, не разговаривай с этим задирой, как его там, запамятовала…