Вера долго хохотала, прежде чем смогла выговорить: «Вот уж чего я не знала в своей семейной жизни — так это вашей «могилы…». И осеклась, увидев, как остро глянули на нее глаза дочерей, — уличили в подлоге, в неправде… Она вспыхнула: «Ну что смотрите выразительно? Мало ли что случилось потом! Потом! Понятно? Было же!» Но и выговаривая свое возмущение, знала: НЕ БЫЛО. У нее отняли даже рассказы о ее любви, даже воспоминания о былом счастье, замужестве, которыми она могла бы поддержать подрастающих дочек. Да, старшей уже исполнилось пятнадцать, младшей — двенадцать. И было только логично, что, пережив тогда это открытие, она подумала: умри муж до своей измены, их прежнее счастье было бы живо и теперь. Служило бы опорой дочерям. Выходило, что только смерть и консервирует навечно этот скоропортящийся продукт — любовь…
Однако после того, как все случилось, умирать было бесполезно. Хоть ему, хоть ей. Все же она честно пыталась представить себе, каково было бы, умри он до того… Оказалось, думать об этом невозможно. Не получилось у нее вживе вообразить во всей чистоте такую ситуацию: она и он по-прежнему любят друг друга, и вот он умирает… Нет, нет, это было бы несправедливо! Выходило, что тогда было еще рано, а потом — уже поздно. Бесполезно…
…Как замечательно, что здесь спина перестала мерзнуть. Совсем было бы прекрасно, если б с ней приехали обе Альки. Но у младшей — семья, а старшая со своими студентами на практике где-то в Сибири. Вот и заглядывалась Вера на этих пансионатских девушек: карие, как у Альки-прим; серые, как у Альки-ту, глаза. Как и ее дочери, эти девушки были длинноногие, длиннорукие, зыбко-гибкие, совсем не походили сложением на нее — приземистую, укороченную тяжелым военным детством. Совсем другой породы. И Вера не подошла бы к ним, так бы и любовалась издали, если б не одно пустячное обстоятельство: однажды увидела их в поселке обутыми в точно такие же дешевые полукеды, какие носила она сама. Это было как пароль и отзыв: свои… Понимала, что сущая это ерунда, а все же возликовала: пижонки и снобки не позволяли себе легкие гибкие полукеды — «не современно» — и маялись ради престижа в многослойных толстых адидасах, в которых на юге жарко, как в валенках.
И все же, подходя к девушкам с предложением «руки и сердца», то есть с приглашением пойти пешком в Старый город через перевал, опасалась: забоятся идти лесом без мужчин. И правда, они немного поколебались, а вернее сказать, попримеривались, кого бы пригласить из знакомых мужчин. Но решили, что, пожалуй, без них будет спокойнее. Лишь бы узнать, как идти. А уж когда Валентин вызвался показать дорогу, совсем утешились. Валентин был Вериным знакомым «по столу» и уже ходил через перевал, но еще до ее приезда.
Как и предполагала Вера, девушки были не с их комбината. Даже из другого города. Но с родственного предприятия: работали переводчицами по договору. Переводили техдокументацию на иностранное оборудование, специальную литературу. Вот и то-то, что переводчицы! — обрадовалась Вера. В этом обстоятельстве увидела она причину неизменной аккуратной причесанности своих новых знакомых. Откинутых со лба назад и свободно падавших на плечи светлых волос Инны и темной челки Лины словно и ветер никогда не касался. У Веры же вечно какая-нибудь прядь загибалась не туда: то в сторону торчала, то на макушке дыбилась, как ни старалась она укрощать свои коротко стриженные волосы водой и щеткой. Интересно, думала Вера, вот будь она переводчицей с французского, как Инна, или с английского, как Лина, покорялись бы ей ее волосы? Но ей этого не узнать, переводчицей уже поздно становиться, она давно и навсегда инженер бюро техинформации.
Про себя Вера продолжала называть Инну и Лину «девушками», хотя оказалось, что Лина моложе ее всего на семь лет, а Инна на столько же моложе подруги. Вблизи Вера рассмотрела, что возле темных Лининых глаз словно острием тонкой иглы нанесены штрихи морщинок и шея уже чуть смята под округлым подбородком. Да и сами глаза… Взгляд их шел словно бы издалека-издалека. Или наоборот: всматривался в дальнюю даль… Вот она заметила вас, дружелюбное внимание обдавало вас бархатисто-карим теплом, и снова взгляд уходил, возвращался в свою даль. Нет, не девичьи мудрость и отрешенность читались в ее взгляде. Но персиково-смуглый оттенок загорелой кожи, свежие полноватые губы, нежная округлость тонких рук… Весь облик — легкий, юный. Девушка, девочка, иначе не скажешь.
Инна вообще походила на девчонку. И долго останется такой со своим худощавым лицом. Широко поставленные серо-голубые глаза, крупный подвижный рот, как у доброго ребенка, постоянно были готовы улыбнуться, и в самом деле — улыбались…
Ах, как прекрасно, как прекрасно! — то и дело восклицала про себя Вера в тот первый вечерний выход с новыми знакомыми, радостно привыкая к тому, что вот идет вместе с ними, что не одна, что пойдут и через перевал, и как здорово, что они так охотно откликнулись на ее приглашение.
На вечерней прогулке-прикидке Валентин вел их прямо по холмам, без дороги, ориентируясь на распадок между двумя еле заметными на горизонте лесистыми вершинами. Как он их отличал от таких же лесистых вершин справа и слева, было трудно понять. Шел он уверенно, добросовестно обращая внимание спутниц на приметы: то покажет скалу, издалека напоминающую развалины замка, то россыпь скальных обломков, неизвестно откуда взявшуюся на мягком травянистом холме неподалеку. Эти камни, размером с хороший крестьянский дом, словно бы выперло из земли, ведь горы были далеко от холмистой долины, на вид мягко-пушистой из-за низких кустиков светло-зеленой колючки и белесого полынка. Тонким запахом полынка был насыщен теплый сухой воздух, казавшийся розовым впереди, на западе, и нежно-голубым сзади, если обернешься посмотреть на море.
Шли они по левому краю долины у подножия круто восходящей гряды холмов. Гряда скрывала резкий зигзаг древних Синих гор. Лишь одна самая высокая острая вершина темным косым парусом скользила над плавной линией холмов в темпе шага идущих. Она казалась нездешней, бесплотной: резко очерченная плоская синяя тень над грубой земной шершавостью, над подробностями всяческих трав, промоин, ямок и иных неровностей ближнего к путникам склона.
Справа от идущих разбегались, уменьшаясь и совсем затухая, небольшие холмы, переходя в поле, почти ровное. Это поле утыкалось с разбега в отвесную стену плато, вытянутого от моря почти до гор на горизонте. По верху плато словно прошлись гигантским рубанком — так был он ровен, сглажен. Лина сказала, что, наверное, это плато было берегом древнего морского залива и тут, где они идут, плескались волны…
Все могло быть на этой земле за тысячелетия, сиявшие над ней неизменно жарким солнцем. Те, кто идет по ней сегодня, согреты все тем же солнцем. И их короткий век перелистнут его лучи словно прочитанную бегло страницу. А земля, и море, и трава-полынок пребудут. Об этом говорили тихими голосами женщины, подчиняясь невольно духу этой древней земли. «Может быть, пребудут и овцы», — сказала Инна кротчайшим голоском… Все рассмеялись: блеяние овец под аккомпанемент колокольчиков не утихало весь вечер, невидимая из-за холмов отара, судя по всему, шла с ними параллельным курсом. И хоть ирония Инны вернула путников в настоящее время, скоро это время опять слилось с вечностью. Голос невидимой отары был ее голосом, ведь он все тот же, все такой же, как и тысячи лет назад. И примолкли идущие. В этот час свет постепенно уступает место теням. В складках холмов он теряет свою сияющую прозрачность, становясь видимым, голубым. Дальние гряды холмов… Они все синей и бесплотней… А ближние взгорки мерцают и светятся своими сизыми от полынка боками. Невольно хотелось оглядываться, озираться, вбирать взглядом всю широту, все разнообразие и единство вечереющей долины, и женщины видели, как все шире и шире открывалась за ними картина земли и овал залива. Все больше прибавлялось моря и неба. Ведь и опускаясь с очередного холма, они неуклонно поднимались над уровнем моря — в горы шли…
