Лето стояло засушливое: солнце, как раскаленный красный шар, исчезало по вечерам в знойном мареве за лесами Карьяласма, а утром снова всходило на голубом небе, на котором не было ни единого облачка. Только роса поила каменистую землю. Но разве этого достаточно! Весной Теэтелю удалось получить несколько лофов зерна в обмен на отборную подледную салаку. Теперь время лова прошло. Когда же настанет осенняя путина, наверняка не будет ни одного покупателя, потому что в засуху крестьяне на материке берегут до последнего зернышка свои запасы. А на новый урожай во многих местах вовсе надеяться не приходится. У Теэтеля на его лоскутке земли вся ботва на картошке поникла, ячмень с вершок, так что навряд ли будет колоситься, а на чахлых стеблях ржи шелестели колосья с несколькими зернами.

Трудно жилось Теэтелю, бедному рыбаку Яановского прихода.

"Придется мне, видно, больше на море надеяться, - думал Теэтель, - если хлеба нет, так хоть рыба не даст голодать". И он ходил вместе с детьми ставить невод, и кое-что все-таки попадалось, хотя казалось, что засуха забрала из моря всю камбалу.

По утрам рыбак, сутулясь, спускался с берега, тревога пригибала его к земле сильнее, чем самый тяжелый мешок с рыбой. Но как только отпотевшая капельками смолы лодка начинала носом резать воду в проливе, у Теэтеля распрямлялись плечи. Земля уходила от него, а вместе с ней - и земные заботы. Вместо них появлялась надежда, а это уже само по себе другое. Даже церковь и церковная мыза отсюда, с моря, казались крохотными. До тех пор пока под ним морская глубь, а над головой морское небо, нет над ним ни церковной, ни баронской власти. Вода свободна. Эта самая вода омывает и очень далекие берега, где живут язычники, которые ходят голыми, где цветы в рост человека и где бродят львы. Хорошо думать, что хоть все это где-то, на другом конце света, но по этой самой воде туда можно добраться.

У воды свои законы, свой разговор, своя воля, согласно которой она раздает дары. У земли своя жизнь, а у моря - своя. На земле все происходит медленно, вот, к примеру, мыза, она переходит от одного поколения к другому, никто уже не помнит, когда ее построили. И церковь торчит здесь неведомо как давно, только пасторы меняются: один приходит, другой уходит. Правда, на земле растут деревья и зерно растет, если выдается урожайный год, и дети у Теэтеля растут. Но все это происходит неторопливо, глазом этого не видно, ибо таковы законы земли.

А у моря жизнь другая. Здесь ты каждое мгновение видишь, как оно живет. Вот, опять же, к примеру: идет волна, она растет, набирает силу и потом, охая, опускается. Если день ясный, море сверкает, бесчисленные солнечные блики на нем меняются быстрее, чем вертушка вертится на ветру. Ты своими ушами слышишь, какой у моря голос: при каждом ветре он другой, в каждое время года - особый. Ты видишь, какого цвета море, и опять же: в каждое время года у него свои краски, разные они утром, в полдень и на закате, под облачным небом одни, под безоблачным - другие; в штиль или при ветре, когда с берега глядишь или из лодки, - всегда разные. И в каждом месте море другое: вода в Пискуском проливе отличается от воды у берега Соэла, у Мустъялаского берега море не такое, как в Ансекюла, где на песчаном дне водится камбала. Другое лицо, другое движение, другой цвет и голос.

И дарами своими море награждает иначе, чем земля. В засуху она может просто отнять зерно, а в хороший год вернуть с лихвой, это так, а все же и здесь есть предел: сам сто не даст ни один злак! А в море может случиться, что оно сразу заберет не только рыбу, но и снасти, лодку и даже самого человека. Земле этого не дано, правда, она может медленно убивать, до смерти замучить. Море же бывает более снисходительным, и в гордом шторме более гневным, чем земля, ибо в нем сильнее движение жизни.

Море иначе, чем земля, отбирает людей. Для него пригодны только умные, сильные, честные, чистые люди. Барон и бурмистр умеют орать на мызном поле, пастор - разоряться в церкви с кафедры, ну, а окажись они в море, что тогда? Были бы как жалкие мочалки. Они боятся моря, потому что, попробуй они перекинуть трясущуюся ногу через борт лодки, море тут же превратит их в никому не нужные отбросы. А каких же недотеп, трусов, тщедушных хлюпиков носит на себе земля!

Потому-то и распрямляются плечи у Теэтеля, когда он сидит на веслах в своей лодке и плывет по водному простору. Море возвышает его даже над бароном и пастором. Теэтель следит за ликом моря, он советуется с ним, спрашивает у него, взвешивает, на что он может надеяться, ибо надежды море никогда не лишает, даже тогда, когда земля уже ничего больше не обещает... Свободная вода... Земля с ее заботами отступает; наверно, именно поэтому Теэтель, этот бедняк из Яановского прихода, так любит море. Он даже сам не понимает, как велика и глубока его любовь. Стремление к свободе, силе и своеволию не дают человеку стать рабом. Правда, и у моря бывают свои беды и тайны, часто еще большие и еще более страшные, чем у земли, но эти беды и тайны не рабские.

В самом деле, разве не могла в это знойное утро прийти Теэтелю в голову такая необычная мысль: а что было бы, если бы на земле действовали морские законы? Если бы налетел вдруг ураган и смел с земли всех, кто засоряет ее поверхность?..

Однако почему, собственно, речь идет о Теэтеле, рыбаке из бедного Яановского прихода? Да потому, что таких рыбаков, как Теэтель, на островах в каждом поколении были многие тысячи. И с таким же основанием можно говорить о мужчинах из Рауги или Лыэтса, Кяйна или Пюхалепа, Мустъяла или Ямая, обо всех рыбаках, чьи скрюченные пальцы не распрямлялись даже в могиле.

Пусть же этот маленький рассказ будет моим низким поклоном их рукам и их сердцам, не ставшим благодаря свободному морю сердцами рабов.

1964

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Ох, я представляю себе, я просто знаю, как тебя забрили. В двадцать лет ты был высокий и стройный, как мачта, широкоплечий и румянки. Тебе выпал жребий, и когда всех парней поставили под веревку, твой рост оказался "как раз", так что ты попал в полк самой государыни императрицы.

Ты покинул ваш старый дом возле можжевеловой рощицы, старшего брата и младшую сестренку. Все плакали: ведь двадцать пять лет! Ты больше не увидишь мать, это несомненно. А других - почти наверняка. Если ты и вернешься, то уже мужчиной в летах, ты уже не будешь помнить вкус пива в можжевеловом ковше, вяленой рыбы и хлеба, который, прежде чем испечь, начинили соленой салакой или куском солонины. Ты уже не будешь помнить родного сааремааского говора, чистых глаз девушек твоей родной деревни. Ты будешь говорить на чужом языке и не будешь знать ни одной песни своего края, воспевающей рыбную ловлю, жатву ячменя или сватовство. Когда ты, может быть, вернешься обратно живым, тебе уже больше не будут любы эти приземистые избы, сочно-зеленые можжевельники, берег в полосках водорослей. Твои племянники, дети сестры и брата, твои близкие и родственники будут чуждаться тебя. Ты и будешь чужой: чужой мужчина в мундире, с чужим языком, чужими песнями на устах.