Если б можно было, если б достало сил начать жизнь сначала... Слез не удержать, как подумаешь, что все твои сошли в могилу. Там воистину покой ни слез, ни горя. Если б можно было все забыть, не думать о тех, кого не стало... Есть ли такой источник, чтоб испить и забыться...
Но раз дана тебе жизнь, надо жить. Только как жить-то?
Хэди подняла глаза, полные слез, и при тусклом свете лучины посмотрела через стол на двух чужаков, и в их тяжелом взгляде она прочла тот же вопрос: если мы не обречены, то надо жить, только как?
Хэди проснулась в холодной горнице с поздней зарей и тут же поспешила на гумно - напоить вконец отощалую Пеструху, задать ей соломы. Корова раньше времени перестала доиться, одному богу известно, удастся ли прокормить ее до весны. Голодно двум яркам, голодно петуху с курицей, правда, старый кочет кукарекает вовсю. Справляться ты, петя, справляешься, и немудрено - юна, хохлатка-то, у тебя единственная!
"Надо же, какие только мысли в голову не лезут, - содрогнулась Хэди, и острая боль раскаяния, пронзив сердце, охватила все ее существо. - Слезы должна ты лить, горючие слезы, наплакать целое озеро, ведь никогда еще, наверное, тяжелая десница господа не подвергала землю и народ такому испытанию. Смерть кругом, а ты, дурная, думаешь о глупом петухе и курице. Но я же, пойми, о господи, не хочу умирать! Не хочу".
И Пеструха не хочет, и ярки, и петух на насесте со своей хохлаткой. Они тоже должны жить, чтоб жизнь людей продолжалась.
Опуская в ясли перед Пеструхой скудную охапку соломы, Хэди уже не могла совладать с собой и зарыдала, громко, неудержимо. Слезы лились ручьем, словно прорвало какую-то плотину. Женщина оплакивала всех, кого схоронила на древнем кладбище. Но что делать, если ей, вопреки всему, хочется жить, пусть она десятки раз и молила господа, чтобы страх и скорбь убила и ее. Что это за жизнь, когда все хутора вокруг обезлюдели, когда непостижимая злая сила несет гибель - войну, голод, черную смерть, убивает все живое. Что это за жизнь, когда потеряно все, что у тебя было Грешно в такую годину хотеть жить. Но, обливаясь горькими слезами, она вместе с тем чувствовала, что все равно грешит, и в душе стыдилась этого.
Так она стояла в сумраке гумна, в голос стеная и казня себя, как вдруг услышала скрип отворяющейся двери. В низком дверном проеме против света стоял Матс. На нем был короткий полушубок, из-под которого торчали концы опояски на чистой рубахе. Свою диковинную королевскую шляпу он выбросил, взамен ее Хэди достала ему из сундука новый дедов треух, шапка была парню, правда, великовата и сползала на его оттопыренные уши.
- Гляди-ка, скотины у тебя еще вон сколько, - заметил он.
Затем шагнул ближе.
- Ты не плачь, - сказал он. Не участливо, а коротко, деловито.
Подошел еще ближе, облокотился на ясли. Коровенка, это он сразу увидел, ледащая, разве что чудом дотянет до весны. Да нет, не то... Он хотел сказать женщине совсем другое...
- Сколько отсюда до большой земли?
- Надумал все-таки уйти? - в свою очередь спросила Хэди.
- Хотелось бы, если сумею добраться.
- До зимы вряд ли. Кто тебя сейчас через пролив переправит? Да и как ты пойдешь - чума еще повсюду гуляет.
- Случись, помру я, помрешь и ты. А вообще-то... - Он осекся, так и недосказав то, что собирался.
Много страшного перевидано. В скольких битвах бились они и убивали, жгли и грабили, бражничали и любодействовали. Казалось бы, все испытано, ан нет. Уже не раздается вокруг яростное гиканье калмыков, но тем страшнее неслышное присутствие черной смерти. Тем горше ждать ее после того, как удалось спастись от тысячи ужасов и смертей. Хотя, как подсказывает разум, она может настичь тебя всюду, но все же было бы легче, если б можно было куда-нибудь уйти. А тут еще это проклятое холодное море вокруг. Может, не уходить?
- Да, - промолвил Матс.
К чему это относится, он и сам не знал.
Пеструха жевала солому, овцы шебаршили в своем углу.
Оба они вышли из гумна во двор - молодой мужчина и молодая, с заплаканными глазами женщина.
Бенгт, швед, ждал под навесом. Был он высокого роста и когда-то, наверное, крепче и плотнее, этот молодой батрак из Смоланда, что стоит сейчас у дома, касаясь светлой макушкой застрехи. Рассеянно поглядев на небо, он сказал на своем языке:
- Будет погожий день.
Все трое пошли в дом. Когда они уселись за обеденным столом, то стало особенно заметно, как их мало, всего-навсего три озабоченных человека двое мужнин по эту, одна женщина по ту сторону стола. И еды у них тоже было мало: две печеные репы, чуточку соли и ни крошки хлеба.
Двое мужчин поглядывали в полутьме избы через стол на молодую женщину с опухшими от слез глазами и осунувшимся от голода и горя лицом. Молодая женщина угадывала эти взгляды, она отчетливо представляла себе лица двух чужаков-солдат, хотя ни разу не посмотрела на них. В гумне на насесте он и она, петух и курица, а здесь два петуха на одну, - женщина невольно усмехнулась, правда, усмешка эта потухла прежде, чем успела тронуть ее губы. "Господи, не вводи в грех! - пронеслось у нее в мозгу, и сердце сжалось от жгучей боли. - Слезы надо лить, рыдать, ослепнуть от слез, стенать в неутешной скорби и печали". - "Нет, нет, нет, - кричал в ней другой голос, - зачем мне ждать смерти, когда я, живая, сижу вот и ем. Зачем мне заживо хоронить себя, раз на этой вымершей земле мне, пусть только мне одной, суждена жизнь. Не убивай себя - это грех", - взывал этот голос. Ах, есть ли такой источник, чтоб испить и забыться!
Глаза Хэди снова наполнились слезами. Вот те источники, из которых пьешь ты соленую, горькую влагу. Но забвения это не приносит.
Хэди положила на стол недоеденную половинку репы и подняла глаза.
- Надо жить, пока живется, - серьезно сказала она. - На троих в этом доме еды не хватит. Одному из вас придется уйти. Мне отсюда уходить незачем, я пришла сюда невесткой, а теперь я - безмужняя хозяйка. Тому, кто решит уйти, я дам харчей на три дня, палку в дорогу пусть найдет себе сам, может повесить и шпагу на бедро.
Хэди немного помолчала.
- Растолкуй ему, как умеешь, - велела она Матсу.
Швед выслушал путаную речь Матса и, по-видимому, кое-что в ней все-таки разобрав, наконец кивнул.
