А мы? А я? Восьмой ребенок в семье консервативного педанта-отца и бессловесной мамы, целовавшей меня изредка и втайне от строгого отца – монархиста-артиллериста, я, сколько себя помню, старательно сдерживал в сухой атмосфере родового поместья Ранси всплески эмоций неусидчивой натуры: эмоциональные проявления были строго-настрого запрещены под крышей нашего замка с пристроенной к нему каменной часовней. Папа́, более всего в жизни почитавший порядок, в молитве видел не благотворное очищение души от вредных наносов, а закрепляющее средство для неукоснительного соблюдения правил; и наша часовня не пустовала.
Игрушками я, разумеется, не был избалован. Не помню, водились ли они у меня вообще – эти деревянные лошадки, тряпичные собачки с кошками, даже оловянные солдатики с пушечками. Единственное, что сохранила моя память об аксессуарах того нежного возраста, это жестяная пожарная машинка с лестницей, по которой в самое сердце огня карабкается отважный пожарный. День шел за днем, пожарный все карабкался, а пожар все не отступал. Упорство борца с огнем вызывало во мне восхищение – я хотел быть похожим на этого одинокого смельчака, и даже сейчас, на излете моих земных дней, я мечтаю примерно о том же.
Начав читать, я узнал, как зовут моего пожарного: это был капрал Тибо, спасший однажды десять человек в Париже на улице Сент-Антуан. Сам император Наполеон III вручил храбрецу орден Почетного легиона! Я смотрел на бравого красавца из книжки и думал: неужели и мне доведется совершать подвиги и получать награды?
О подвигах была и вторая моя любимая в детстве книжка – «Алый Первоцвет». Под этим романтическим псевдонимом скрывался благородный английский дворянин, который в годы Великой революции спасал от республиканской гильотины французских аристократов – может быть, моих предков! В будничной ежедневной жизни он был обычным изнеженным бароном – наверное, таким же, как и я. Но, переодевшись и изменив внешность, он скакал на коне, дрался на шпагах и совершал умопомрачительные подвиги, оставляя каждый раз на месте событий свой условный знак – рисунок маленького красного цветка…
Все детство я провел, как в коконе, в замкнутом мирке замка Ранси, населенном моими братьями и сестрами, пастухом, конюхом, немногословным шофером нашего вполне антикварного «рено» и служанкой, – мы делили стол с работниками, потому что в трапезную к родительскому столу нас по старинному обычаю не допускали. Окажись я среди непуганых сверстников в ближайшей деревеньке, увлекись я их простецкими играми, мне, может быть, было бы дано еще раньше позабыть о «голубой крови» и непонятной значимости всех этих дворянских приставок к имени. Но о деревенских знакомствах нечего было и думать, а кухонные «светские игры» с братьями в родословную семьи со звонкими для чужого уха «де» и «ла» никого из нас не увлекали, кроме разве что конюха, слышавшего от хозяина, что один из наших далеких предков был вознесен до чина королевского конюшего… Подумать только: если б голубая кровь в действительности бежала по нашим венам, это было бы оценено сегодня как несомненная патология, возможно и летальная.
Дворянское потомство, включая и королевских отпрысков, по ходу истории отнюдь не уменьшается, а, напротив, разрастается и расширяется. И мне ни разу не приходилось слышать, что инсульт был вызван приливом к мозгу голубой крови – только расхожей красной. Это, похоже, непреложный факт, один из столь немногих в нашей жизни!
Как-то раз мне пришло в голову, что, судя по кропотливым исследованиям научных специалистов, наследники Чингисхана расплодились в масштабах совершенно гигантских: их нынче насчитываются миллионы. Что ж, это возможно – тут все зависит от сексуальной бодрости и нахрапистости действующих лиц. Сам старик Чингисхан, ни в чем не уступавший нашим голубокровным императорам, может быть вполне обоснованно назван первым монгольским дворянином, со всеми вытекающими из этого социального статуса обязанностями. Овладение женами и избранными наложницами поверженных владык входило в эти обременительные, но в то же время и приятные обязанности. Сойдя с коня, монгол приступал к делу, до которого к тому ж был весьма охоч. Такая охота, говорят, и свела его в могилу: воспользовавшись собственным волосом как бритвой, очередная красавица, отличавшаяся коварством, оскопила утратившего ненадолго бдительность Повелителя Вселенной и он истек кровью. Кого-нибудь из наших веселых королей вполне могла бы постичь такая же незадача, но по воле случая этого не произошло. Так или иначе, потомки Чингисхана все до единого из миллионного моря такие же дворяне, как и я. Смешно? Не уверен…
Конечно, антагонизм между высокородными дворянами и худородными простолюдинами нынче не так глубок, как прежде; это видно и без очков. И все же он до конца не изжит, несмотря на приход новых времен и новых обстоятельств жизни: дворянское семя повсеместно пользуется незаслуженным авторитетом в глазах широкой публики. Это, конечно, своеобразная игра в бисер, как и всё или почти всё в нашем мире, и эта самая игра в бисер несколько искривляет реальное восприятие окружающего. Один персонаж выше другого не по чину, а по рождению – какая наивная чепуха! Я знаю средство для исправления создавшегося положения: всех поголовно землян повысить в статусе и законодательно перевести их в дворянское сословие. Всех без исключения: эскимосов, сидящих во льду, людоедов из тропических дебрей и голодных африканских собирателей, грабящих соты диких пчел и питающихся медом вместо хлеба. Все станут дворянами, получат справку с печатью, и досадное неравенство исчезнет без следа! А пока этого не произошло, графы, бароны и особенно князья пользуются завышенным уважением земляков и препятствуют поступательному развитию общества.
В одних странах дворян сохранилось побольше, в других – поменьше, а в третьих их нет совсем. В Советской России, например, после революции большевики отменили и запретили дворянское сословие, дворян пересажали, а то и расстреляли, а чудом уцелевшие притаились и сидят тихо, как мышки в норке. А рядом, на Кавказе, принадлежность к княжеским корням, часто мифическая, служит знаком несомненного признания, как у нас во Франции розетка Почетного легиона в петлице.
Итак, память переносит меня в родовое Ранси, куда мы перебрались поближе к лету с парижской улицы Бом. Папа с мамой, братья с сестрами, конюх со служанкой – вот и весь мой круг общения. К нему можно добавить деревья и кусты вокруг замка, тройку понурых от безделья лошадей, на которых никто никуда не ездил, коров на далеком пастбище, лес на горизонте и, наконец, небо с беззаботными птицами над головой. Простор вокруг Ранси, насколько хватало глаз, был пустынен и чист – ни соседских замков, ни поместий. Это обстоятельство душевно радовало моего отца, барона: не возникало нужды принимать кого-то у себя или ездить к кому-то в гости.
Любил ли я свое окружение? Праздный вопрос: конечно нет! Пятеро братьев и сестер – я был младшим, двое из нас умерли в младенчестве – видели во мне малька-недоумка и держались от меня в стороне. К служанке и конюху я привык, как к предметам кухонной мебели – столу или скамье; они не пробуждали во мне интереса. К родителям, а они появлялись в поле моего зрения нечасто – мама без теплых лишних слов, а отец с суровыми укорами или артиллерийскими назиданиями на устах, – я инстинктивно испытывал любовь, но то была любовь с ужасом пополам. Явление родителей я невольно уподоблял встрече со сказочным волшебником, который неизвестно что задумал – хорошее или дурное. С этим колдуном, как, впрочем, и с родителями, нечего было и думать завести разговор о том жарком смущении, которое меня накрыло волной, когда я почти случайно увидел нашу голую служанку, плескавшуюся и мывшуюся под водяной струей в каморке за кухней. С конюхом можно было делиться своими наблюдениями – но в ответ на доверие он лишь хитро ухмылялся да потирал руки. Вот и доверяйся после этого людям…
А я и не доверялся. С кем действительно мог я заводить доверительные разговоры и кому мог ставить разведочные вопросы, такие острые для моего тогдашнего нежного возраста? Разве что птицам небесным. Или Богу. Ставить без всякой надежды получить ответ и, таким образом, загодя сводя захватывающий обмен мнениями к монологу. Весь груз накипевших и назревших детских проблем я загонял в себя, они во мне кипели и бурлили в поисках выхода, которого не было. Ничего мне не оставалось, кроме как перекладывать их в золотистом свете души с места на место, с полочки на полочку, тщательно сортируя по оттенку и форме. И это была своего рода игра, та самая игра в бисер, со всех сторон меня окружавшая. Игра – но не тупик, в котором маленького путника ждет удар лбом об стену: от нервного срыва меня оберегала экспансивность моего неустоявшегося характера, эмоциональность, сопутствующая мне всю мою жизнь вплоть до этих дней.
