Больше всего я не любила занятия рисованием, потому что от меня требовалось то, что я не могла выполнить. Вывешивался образец, нарисованный взрослым человеком, и его нужно было скопировать. Повторить это за отсутствием художественных умений было невозможно, нарисовать как умею (а я не умела) не могла себе позволить: было стыдно нарисовать плохо. Помнится, что работу «неудачника» вывешивали и начинали ругать за то, что неправильно нарисовал, не так, как на образце. Этого вынести я не могла. Так и не научилась рисовать, а хотелось очень. До сих пор с восхищением смотрю на художников. Иногда так хочется передать через цвет, форму, образ своё видение и понимание мира, но неуверенность в своих силах до сих пор сидит во мне.

Особенно большой след в памяти оставили отношения между взрослыми и детьми. Помню, что самым важным и главным здесь было послушание и выполнение всех требований воспитательницы и няни. Именно это уберегало тебя от конфликтов и наказаний. Взрослые поощряли доносы на товарищей, если они нарушали порядок, а дети таких называли ябедой, по-своему восстанавливая справедливость.

Тех, кто был активен, подвижен, любознателен, пытлив, – короче, тех, кто выделялся из общей среды и раздражал этим воспитателя, наказывали чаще других, даже за незначительные нарушения установленного порядка. Каждый мог быть наказан за многое:

– ел медленно;

– не хотел есть или недоел;

– разговаривал во время еды;

– не спал в тихий час;

– медленно одевался на прогулку;

– не играл вместе со всеми;

– отвлекался на занятиях;

– дрался (неважно почему);

– не давал другому свою любимую игрушку;

– просто что-то сделал не то и не так по неопытности, по незнанию.

Другими словами, осуждён ты мог быть за самый незначительный проступок или поступок, не вписывающийся в порядок детского сада.

Наказывали по-разному: ставили в угол, отчитывали, стыдили перед всей группой детей, сообщали о провинности родителям (а те могли побить).

Странно, но взрослые не обращали внимания на то, что ребёнок чаще всего не понимал, за что он наказан. И он привыкал действовать по принципу выживания: приспосабливался, в том числе и хитрил, и льстил, задабривая сильных, – в толпе надо было выживать.

И всё-таки не проходило дня, чтобы кого-нибудь не наказывали, дети привыкали жить в конфликте, в борьбе, в страхе, а не в любви и понимании.

Для меня же любой конфликт был немыслим, моя душа не принимала и не выносила скандала, борьбы, войны. Воспитательницы казались мне жестокими, и я ни одну из них не любила, даже мало-мальски привязанности ни к одной не было.

С детьми у меня складывались нормальные отношения. Помню, я никогда ни с кем не ссорилась, но не любила шумных коллективных игр. Хотелось уединения, хотелось самой поиграть, помечтать, но это было невозможно: недремлющее око воспитательницы сразу возвращало меня в коллектив. Желание уединиться считалось большим пороком. Говорили так: «Не отрывайся от коллектива, играй со всеми детьми, ты не особенная».

А мне казалось, что я думаю и чувствую не как все, и почему я должна быть как все? Почему стыдно быть особенной? Так и осталось у меня в памяти: жизнь в детском саду непонятна и неудобна не только для меня, но и для многих детей, а ведь это главные годы детства, определяющие дальнейшую жизнь…

Почему всё это терпела моя мама? Ведь она очень любила детей, свою работу, отдавала ей все силы, часто в ущерб здоровью, семье? Этот вопрос я задала себе совсем недавно, а тогда я воспринимала нашу домашнюю неустроенную жизнь как само собой разумеющуюся и не связывала детсадовские ужасы с моей усталой, доброй мамой, у которой оставалось так мало времени для меня.

Теперь-то я понимаю, что её преданность делу и вера в истинность научных рекомендаций не могли допустить никаких сомнений в их полезности для детей. К тому же бдительное око проверяющих следило за точностью исполнения всех инструкций и исключало любое инакомыслие…

Вот эта абсолютная вера в то, что только так и обеспечивается детям полноценное счастливое детство, внушалась обществу через пропаганду, науку, искусство, руководящие указания, многочисленные методики и рекомендации. И мама верила им.

Как же корёжило наши души время, заставляя считать священным долгом насилие над людьми, даже над детьми! Ведь и я вступала в жизнь с той же верой. Но наступало новое время…

В детский сад работать я пришла сразу после окончания школы, хотя помогала маме и раньше – в летние каникулы. О выборе профессии вопрос для меня не стоял. Мама была смертельно больна, и её стремление вернуть меня в детский сад уже в роли воспитателя воспринималось мною как завещание: она всегда мечтала передать мне своё любимое дело.

К счастью, начинала я работать воспитателем, ещё не имея специального образования, а значит, не была обременена знанием методик, направленных на управление детьми, просто любила детей и чаще всего поступала так, как мне подсказывало моё сердце, да ещё мамин и мой собственный опыт общения с ними. Мои старшие опытные коллеги удивлялись, что у 16-летней девочки-неспециалиста получается даже лучше, чем у многих дипломированных воспитателей. Говорили даже, что это моё призвание, да я и сама в это уверовала.

Уже позже меня поражало, какое огромное количество специалистов в различных НИИ, далёких от детей, не наблюдавших их, не общающихся с ними, пишут, как их воспитывать. И чем больше пользуешься их методиками, тем хуже получается.

Вспоминаю случай, произошедший со мной в первые дни работы воспитателем. Привели меня к малышам, детям трёх-четырёх лет. Неопытному воспитателю страшно идти работать в младшую группу, потому что дети там часто плачут, хотят к маме, и душа твоя рвётся от невозможности им помочь. Уговоры не помогают.

В учебниках педагогики предлагаются приёмы, якобы помогающие решить эту проблему. Оказывается, ребёнка следует отвлечь, переключить его внимание на другое. Стараясь «соответствовать», я вспомнила об этом приёме, когда впервые попала в группу малышей.

Меня ещё никто не знает, не все малыши готовы идти на контакт, а тут ещё привели новенького мальчика, который первый раз пришёл в детский сад. После ухода мамы стены содрогались от его плача. Глядя на него, вот-вот расплачутся и другие. Я была в отчаянии, надо было срочно его успокоить. Я взяла малыша на руки, приласкала, а он всё плачет, и я решила воспользоваться тем самым «приёмом отвлечения». Мой взгляд упал на огромный портрет улыбающегося Ленина (обязательное тогдашнее «украшение» на стене комнаты). Подношу его к портрету и говорю: «Видишь, дедушка Ленин смотрит на тебя и смеётся», – малыш затих, с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Он не может смеяться, он мёртвый и лежит в Мавзолее». И плач возобновился с новой силой. Не подействовал рекомендуемый приём…

Шло время. Меня всё больше удивляло и поражало, что в детском саду устройство жизни детей постоянно вступало в противоречие с их естественными потребностями и желаниями.

Скажем, потребность в движении свойственна любому нормальному ребёнку. Причём у каждого ребёнка своя норма двигательной активности. Есть ребята шустрые, подвижные, секунды на месте не сидят, есть спокойные, медлительные. Как же всех заставить двигаться одинаково?

Однако в детском саду движения строго дозируются и управляются взрослыми: двигайся как все и не столько, сколько требует организм, а сколько положено и определено режимом дня и планом учебно-воспитательной работы с детьми. А разрешалось двигаться лишь на утренней и вечерней прогулке – не более 2,5 часа в день, причём подвижные игры организуют и проводят воспитатели.

Я уже знала, что дети без особой охоты играют в игры, рекомендованные и предписанные планом, они норовят придумать игры свои и играть без руководства взрослых. Им хочется бегать, прыгать, лазать по деревьям, пока не устанут, но… это невозможно – не положено!