- Галя? – Здесь никого больше нет, значит, женщина обращается ко мне. Следовательно, я – Галя. Хм. Га-ля. Неплохое имя. Стеклянное. Тонкое. Галя. Мне нравится, пусть будет Галя.
- Галочка, как ты себя чувствуешь? – женщина неуверенно подходит ближе, садится на край серой простыни.
Нужно что-то ответить. Но я её совсем не знаю, эту светловолосую женщину… А она вглядывается в моё лицо робко, как-то с надеждой и одновременно – со страхом.
- Галя? Слышишь меня? – осторожно берёт мою руку, несильно сжимает пальцы. От неё веет чем-то тёплым, почти родным. Странно. Я ведь вижу её в первый раз.
Между тем оба – уже настороженно, – ждут моего ответа.
- Слышу, – выходит как-то сипло, будто я разучилась говорить. – Кто вы?
Женщина отшатывается от меня, зажимая рот рукой. Мужчина садится на корточки рядом с кроватью, внимательно смотрит в глаза.
- Галя, это мы. Валя и Серёжа. Коля сейчас в реанимации. Остальные уехали в ФЭС, когда узнали, что ты пришла в себя... – ещё какие-то фразы, но я не вслушиваюсь. Я думаю.
Валя и Серёжа. Какой-то Коля. ФЭС. Незнакомые люди.
Я пытаюсь вспомнить, мучительно, до дрожи, сжимая виски: а кто вообще мои знакомые люди? Где они? И есть ли?..
Со страхом понимаю, что нет. Нет в мире никого, кого бы я знала. Только эти двое, которые сидят сейчас рядом и, видимо, что-то спрашивают. Я не слышу их голосов, вижу только, как шевелятся губы. Вопросительно поднимаю глаза на женщину.
- Нет-нет, Галь, ты не думай, всё пройдёт! Вот отоспишься, отдохнёшь – и сразу полегчает. И на работу снова, с новыми силами! Так ведь, Серёжа? – женщина растерянно оборачивается к своему спутнику, будто ища поддержки.
- Конечно. Галя, ну скажи мне, ты ведь знаешь, что случилось? Помнишь ведь, как ты в Крюково одна поехала?
Недоумённо качаю головой. Какое Крюково? Я никуда не ездила и ничего не делала в своей жизни. Ничего.
Чистый лист.
А они так упорно хотят добиться от меня каких-то несуществующих вещей…
*
Дверь тихо отворилась, и в палату зашёл пожилой хирург в голубом халате. Сидящие у кровати Антонова с Майским его даже не заметили, только Рогозина, прищурившись, подняла голову. Если её ещё можно было назвать Рогозиной…
Хирург, улыбаясь и потирая морщинистые руки, подошёл к кровати.
- Ну, как наше самочувствие, товарищ полковник? Мне кажется… – он осёкся на середине фразы, наткнувшись на отрешённый Валин взгляд. – Что-то случилось?
- Она не помнит нас, – глухо откликнулся Майский. – Она ничего не помнит.
Хирург тяжело вздохнул, и, разом посерьёзнев, положил руку на плечо Антоновой.
- Редко. Очень редко, один на миллион случается такое. Но случается… Неполная амнезия.
Молчание. И – недоверчиво, почти зло:
- И что? Она теперь никогда?.. Не вспомнит?
Слёз нет, только пустой, глубокий, густо-чёрный ужас в глазах.
- Вероятней всего, да. Здесь может помочь только сильное, яркое воспоминание, толчок к реальности, нечто необыкновенное. Только то, во что не верит медицина, – хирург развёл руками и ещё раз вздохнул. – Только чудо.
====== Ещё один – солёный, терпкий, ледяной... ======
Снова ночь. По коридорам ходят дежурные ординаторы, периодически привозят новых больных, гудят аппараты и приборы – монотонный, ввинчивающийся в уши шум.
И только для троих в целом госпитале темно и тихо.
Для Вали, которая, неловко сгорбившись, спит в кресле рядом с кроватью Рогозиной. Темно и тихо от глухого, бесслёзного, чёрного сна. Этот сон – как продолжения дня, проведённого в поисках того, что помогло бы Гале вспомнить… Её память не откликалась ни на что: ни на знакомые фотографии, ни на имена, ни на термины… Она читала даже протоколы недавних дел – ничего не помогло. И страшно, невероятно страшно смотреть, как за белой маской беспамятства проглядывают до боли узнаваемые Галины черты: она прищуривается по-прежнему, прежним жестом накидывает на плечи халат, как прежде строго звучит её голос…
Для Коли, который лежит в реанимации, так до сих пор и не придя в сознание. Темно и тихо оттого, что нет мыслей, нет реальности вокруг, нет самого себя. И даже жужжащие и моргающие огоньками приборы не могут разогнать эту темень…
Для Гали, которая смотрит в потолок широко открытыми глазами, перебирая в голове картины долгого дня. Темно и тихо, оттого что лица, мысли, события и слова будто разбиваются о непроницаемую стену вчерашнего утра, за которой – он чувствует, – прячется её жизнь, где есть Валя, Серёжа, Коля, Юля, Ваня и много-много других людей…
Темно и тихо.
Без одной минуты полночь.
Внезапно делается тяжело дышать, резко схватывает сердце. Тревожная слабость разливается по телу, и смутно, беспокойно, до панического страха хочется бежать без оглядки туда, где вот-вот случится непоправимое.
Непоправимое случается в реанимации. С каждым полночным ударом курантов Круглову стремительно становится хуже.
Днём, несколько часов назад .
Несмотря на запреты врачей, Антонова всё-таки добилась того, что Рогозину пустили в реанимацию. С замиранием сердца она присела рядом с Галей около Круглова. Это последнее, что может помочь...
Тишина. А затем:
- Кто это?
Валя бессильно отвернулась к окну, смаргивая слёзы. Судорожно сглотнула и тихо спросила:
- Ты совсем не узнаёшь его, Галя?.. Это человек, который любит тебя так, что готов умереть...
«Готов умереть» – слова кольнули ладонь холодной тяжестью пистолета, хлестнули по мыслям ослепительно яркой секундной картиной: чёрный подвал, и кто-то рядом. Кто-то. Этот мужчина. Который любит её настолько, что готов умереть…
Но ничего больше.
Тревога не проходила, на душе было муторно, тяжело. Осторожно встав с кровати, Рогозина подошла к двери, притворила и тихо вышла из палаты в коридор. Где-то за углом мягко золотилась лампа на столе дежурной, негромко тикали часы.
Несколько десятков шагов, две лестницы, стеклянные двери… Чем ближе она подходила к реанимации, тем яснее чувствовала, чем вызвано невнятное, колючее беспокойство. Кем вызвано. Тем неизвестным мужчиной, к которому днём её отвела Валя. Странно, но, несмотря на подтянутую фигуру, он вызывал ассоциацию с чем-то круглым…
Еще пара неслышных шагов, без скрипа открытая дверь, – и Рогозина снова оказалась в реанимации, в этом царстве белизны, мелькающих огоньками приборов и судорожно трепещущего пульса.
Снова присела у кровати. И, повинуясь так несвойственному ей внезапному порыву, взяла Колю за руку, с силой сжав его пальцы.
Темно.
Холодно, сыро и одновременно – безумно горячо.
Резкий вдох, и вместе с ним – осколок далёко вчера…
Рядом, вплотную, касаясь меня – твоё лицо, руки, плечи… Солоноватые дорожки на щеках, и на губах – лёгкая соль. Пустота, почти пустота, и вспыхнувшие в ней такие несбыточные, невероятные три слова: поцелуй меня, Галя. Просто поцелуй меня, Галя – шёпот, шёлковая подкладка плаща… Волосы щекочут лицо, ничего не разобрать, перед закрытыми глазами – алость век, ослепительный, решительно-страшный порыв. Только так. Но голова отказывается работать, когда дыхание сбивается, сливается с чужим дыханием, дробится и падает куда-то вниз всё, что есть вокруг…
Судорожно, до головокружения, будто полусон, и мир раздвоился: горький, горячий поцелуй, и рука, сжимающая ледяной пистолет. И рука поднимается, выше и выше, неслышно и быстро, к виску… Ребристый холод отрезвляет, вырывает из нежно-безжалостной сказки. Воздуха нет в лёгких, он кончился, но вдыхать больше нет смысла.
Раз – всего один из нас. Сильно, уже не рассчитывая – только выиграть время, – толчок в грудь. Ты падаешь, Коля… Прости. Потому что так надо.
Два – зачем ещё слова? Я же понимаю, ты не дал бы мне сделать этого. Но всё-таки я женщина, и я умею целовать. Ты вовремя попросил. Я вовремя взяла пистолет. Поэтому ты сейчас лежишь на полу и смотришь остановившимся взглядом, как я медленно нажимаю на курок. Ты уже не успеешь. Потому что в этой партии меня не обыграть.
