— Как же, наши, — будто отвечая сразу отцу и тетке Евдокии, укоризненно отозвался Сильвестрыч, покрутил головою. — Не наши это, вражьи выродки. До чего дошли!

— Да я бы их своими руками придушил, — с силою сказал Петька, сидевший на пороге у двери.

— Откуда они такие заводятся? — Тетка Евдокия, что-то вспомнив, далекое и тяжелое, понурилась, шевеля корявыми, в неотмывной черноте руками.

— Так ты считаешь — двое были? — после продолжительного молчания спросила она Петьку.

Петька только кивнул и, упершись локтями в коленки, встал, потому что за дверью послышались шаги — из конюшни возвращался Володька.

— Оклемалась Марта, — деловито сообщил он, — только встряхивает ее.

— Встряхивает… — Сильвестрыч, не глядя, дотянулся до своей буденовки, висевшей на гвозде, нахлобучил ее на голову. — А эти вдругорядь приплывут. Вот как пить дать приплывут.

— Ну пока что не посмеют: в деревне-то вон сколько разговоров, — бросила тетка Евдокия. — Донесется ведь до них. Подростки это, долгогривики. Гляжу вот иногда на них: и что под патлами нечесаными, под черепом делается? Ни стыда, ни совести. Злобные, изверченные озоруй.

Она поднялась со скамейки и пошла, тяжело ступая, к дверям.

— Изловить их надо и судить. Чтоб неповадно было, — сказал Сильвестрыч, раскуривая папиросу.

— Поймаем! Все равно попадутся. — У Петьки заблестели глаза.

— Часовых по всему берегу ставить, что ли? — Володька пожал плечами. — Да и работы много.

Иришке не нравился теперь Володька: слишком взрослым себя выказывает, и правда, будто все у него заранее расставлено по полочкам. Зато с Петькой она была согласна, только не могла представить, как поймать этих, с другого берега. Вот расскажи она сейчас в классе — ребята бы приехали, ночами бы в самом деле посты занимали, как часовые.

Она перебирала в памяти мальчишек своего класса. Есть среди них «озоруй»: подножку подставят, мелу толченого насыплют учителю на стул, затеют свалку в коридоре. Но разве сравнишь!

Проводив настороженным взглядом теплоход, она поднималась от дебаркадера на пыльную дорогу, проходила мимо бревенчатого магазина, мимо изб, спускалась в лощину, где в долбленную из цельного ствола колоду хлестом била синяя от натуги ключевая вода. Отсюда утрами на коромысле носила она грузные ведра, наполняя в бабушкиной избушке цинковый бак. И в этом году сперва было тяжело, вода жгуче оплескивала ноги, оставляя на дорожной пыли коричневые разноконечные звезды, но вот Иришка освоилась, наловчилась двигаться плавно, не подскакивая, не раскачивая ведра. Помогала она бабушке полоть огород, включала маленький электрический насос, резиновый шланг становился плотным, упругим, втягивал прибрежную воду и веером выбрасывал ее на гряды. Они чернели; по листьям, воспрянувшим, помолодевшим, бежали зеленые струйки, быстрые капли…

Кто-то, кажется, окликнул Иришку. Сперва она не расслышала, и тогда к ногам ее упал комышек земли. Она оглянулась: за слегами у берега стояла Нюрка, призывно загребала воздух ладошкой. Иришка выключила насос, положила конец шланга в межрядье, зашлепала босыми ногами по липкой меже.

Когда привели Марту в конюшни, Нюрка убежала к ребятам, с которыми домовничала, и с тех пор Иришка ее не видела. Теперь у Нюрки было загадочное лицо, она палец к губам прижала, оглянулась по сторонам, вобрала голову в плечи.

— Чего тебе? — резковато спросила Иришка, досадуя, что оторвали от работы.

— По секрету, — громким шепотом сообщила Нюрка, и глаза ее округлились. — Колянька с того берега… спрашивает тебя, чего-то сказать тебе хочет, да робеет, вот и послал меня, а сам за избой прячется, знаешь, что у самой колоды? Они раньше там жили…

— Не тараторь. Зачем я ему понадобилась?

— Он не говорит, он только велел позвать, он какой-то сам не свой, все озирается и лоб морщинит. Ну дак чо сказать-то ему?

— Скажи, сейчас приду.

Иришка ополоснула ноги, побежала в избу, быстренько переоделась, застегнула пряжки на босоножках, крикнула бабушке, что-то перебиравшей в кладовке, что скоро вернется, и по нахоженной тропке вдоль дороги направилась к лощине. Она догадывалась: этот неведомый Колянька, наверное, знает что-нибудь о ребятах, угнавших Марту. Но почему именно ей, Иришке, надумал он сказать что-то, а не кому-нибудь из деревенских, не понимала и не могла решить, как себя с ним вести. Улицы были пустынны, лишь медный, будто начищенный самовар, петух терзал когтями мусорную кучу, и пестренькие курицы, дергая головами, взад-вперед перед ним ходили.

У колоды в лощине ждала Нюрка. Поманила пальцем, устремилась в горку по вырытым земляным ступеням. В тени за сараем сидел на скамеечке парень лет пятнадцати, с белесыми волосами до плеч, в серой рубашке с широко расстегнутым воротом и в насквозь пропыленных брюках. Он двигал бледными губами, будто говорил про себя, уставясь неподвижно на носки облупленных полуботинок. Усыпанное по вискам мелкими прыщиками лицо его иногда перекашивалось горькой гримасой. На листьях лопухов возле скамейки лежали окурки. Заслышав шаги, он вздрогнул, вскочил, попытался застегнуть пуговицы на вороте, но пуговиц давно не было, а когда Нюрка и следом за нею Иришка подошли к скамейке, напустил на себя равнодушный вид и, не поднимая глаз, предупредил Нюрку ломким тенорком:

— Будешь подслушивать — башку сверну.

— Больно надо, — вздернулась Нюрка и подмигнула Иришке: мол, не бойся, я тут, недалеко!

И совсем не страшным был Колянька — парень как парень, и чувствовала в нем Иришка плохо скрываемую растерянность.

— Садись, — указала она рукою и сама села подальше от него, на другой конец скамьи.

Пахло крапивой, мусором. Колянька не сел, а достал из кармана пачку сигарет, спички, прикурил, отдувая дым в сторону. «Рано курить начал, — осудила про себя Иришка, — что за семья у него?»

Колянька молча дымил, смотрел мимо Иришки.

— Спасибо, поговорили, — ехидно сказала она. — Мне пора.

— Погоди! — Он отбросил сигарету, подавил ее каблуком, наморщил лоб. — Погоди, я… — В голосе его были умоляющие нотки, он проглотил слюну, покрутил ботинком, растирая окурок. — Не могу я больше. Как услышал, что они с лошадью сделали, вот спать не могу. Ведь я их переправил!

— Я-то при чем? — Иришка покачала ногою, а сама внутренне насторожилась, и сердце застучало так, что Коляньке, наверное, было слышно.

— Кому же я еще могу сказать-то! Володьке, Петьке? Нет, своим, деревенским, стыдно.

— В милицию на себя заяви. — Иришка понимала: Коляньке надо выговориться по порядку, но такая злость накипала в ней, что она готова была кинуться на него с кулаками, и он, видимо, заметил это, потому что отступил на шаг, и губы у него обиженно растянулись.

— На себя-a. Да кабы знал! Лодка у меня. Вот они и насели: ночью перевезешь и ждать будешь, пока не вернемся. Гришка сапоги у меня забрал. Я ждал долго, задремал даже. А потом обратно греб. Они велели тихо, без всплесков, я так умею. — Колянька торопился, сминая концы слов, опасаясь, как бы Иришка его не перебила. — Посмеивались, друг дружку под бока подтыкивали. Я же не знал, что они натворили! Да и боюсь: Билл-Кошкодав на все способный. И дружок его, Гришка, тоже отчаянный…

Иришка поверила Коляньке, успокоилась немного, а он стоял перед нею, опустив руки, виновато повеся голову.

— Что за имя такое — Билл?

— Это он сам выдумал. Борька он и Кошкодав! Они опять собираются сюда, послезавтра велели быть дома.

— Поймаем мы вас на месте преступления, — поднялась Иришка.

— И меня тоже?

— И тебя. А как же? Иначе для чего рассказывал?

— Ты городская, посторонняя…

— Я не по-сто-рон-няя, — по слогам сказала Иришка. — И если ты такой уж трус, то я сама все решу.

— Только меня бы не впутывала. У меня мать больная.

Он сказал это с таким безнадежным выражением, что Иришке стало жалко его.

— Ладно, пока никому говорить не буду. Сначала ты мне покажешь своих дружков.

Он подчинился Иришке, странно было, что впервые в жизни ей вот так подчиняется парень, она даже неосознанно испытывала удовольствие от этого.